(Очерк из истории науки в России) *
I
Хотя в настоящее время наука в России переживает несомненный кризис, и общее внимание отвлечено от нее в сторону, тем не менее легко предвидеть, что уже в недалеком будущем она завоюет себе место, которое ей подобает в развитии русской мысли и культуры 128. Вот почему мы считаем уместным рассказать читателю историю не так давно скончавшегося знаменитого русского ученого, труды и необыкновенно возвышенная личность которого заслуживают того, чтобы на них было обращено внимание и не одних специалистов.
А. О. Ковалевский занимался естественной историей низших животных, изучению которой он посвятил сорок лет своей жизни. Расцвет его научной деятельности падает как раз на тот период русской жизни, когда интерес к положительным наукам занял самое выдающееся место. Вот почему будет не лишним представить читателю краткий очерк той эпохи, во время которой выдался талант Ковалевского. Эта эпоха совпадает с началом царствования Александра II. Мысль зашевелилась повсюду, и наряду с проектами практических реформ в России народилось и стремление к научному развитию.
В средней школе в то время не чувствовалось гнета ни со стороны классицизма, ни со стороны излишнего формализма. Греческий язык находился в полном загоне, и латынь снизошла на очень второстепенную роль 129.
В университетах преподавание шло во многом еще по-старинному, но среди «адъюнктов» и некоторых молодых профессоров уже обнаруживался новый дух. Естественные науки преподавались большей частью очень сухо, по учебникам и монографиям, чаще всего без практических занятий и без сколько-нибудь правильного руководства 130.
Опубликовано в «Вестнике Европы». 1902, № 12.
239
Отбывание уроков и экзаменов в средних и высших учебных заведениях далеко не отнимало всего времени, оставляя много досуга для чтения и саморазвития. В этом отношении большую роль играли не только популярные статьи в русских толстых журналах, но также и общедоступные книги и брошюры из иностранной литературы. Тут были на первом плане сочинения по естествознанию, дававшие общий очерк тогдашних воззрений на природу и жизнь. Между ними главное место занимала книжка Бюхнера «Kraft und Stoff»*, распространившаяся не только среди студентов пятидесятых годов, но проникшая также и в старшие классы гимназий. Многие начали изучать немецкий язык для того, чтобы читать произведения Бюхнера, Фохта, Молешотта в подлиннике. В России эти сочинения были, правда, запрещены цензурой, но это еще более увеличивало их ценность во мнении молодежи. Вскоре, впрочем, появились и гектографированные русские переводы некоторых из этих книг, еще более содействовавшие распространению позитивного и материалистического миросозерцания, которое, казалось, было способно ответить на все вопросы, задаваемые юными умами 131.
Но помимо этой «подпольной» литературы, многочисленные переводы иностранных сочинений по естественным наукам влияли с своей стороны на укрепление вкуса к положительному знанию и на утверждение в основах материалистического мировоззрения.
Ввиду всего этого среди молодежи распространилось убеждение, что только положительное знание способно вести к истинному прогрессу, что искусства и другие проявления духовной жизни могут, наоборот, лишь тормозить движение вперед.
Чуткий ко всем стремлениям молодого поколения, Тургенев изобразил в Базарове тип молодого человека, верящего исключительно в науку и относящегося презрительно к искусству и религии. Для того чтобы получить ответ на возникавшие в его душе общие и основные вопросы, он углубляется в мир животных и старается осветить таким образом все касающееся и человека. От споров об общественных задачах он приглашает своего друга уйти, чтобы...
— Надо всем глумиться, — подхватил Павел Петрович.
— Нет, лягушек резать («Отцы и дети», гл. X).
Заметив, что отец Аркадия читает Пушкина, Базаров обращается к своему другу со словами:
— Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик; пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время. Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Что бы ему дать? — спросил Аркадий.
* «Сила и материя» (нем.). — Ред. 240
— Да я думаю, Бюхнерово «Stoff und Kraft» на первый случай (там же)».
Появление в конце пятидесятых годов сочинения Дарвина «О происхождении видов» дало новый и очень значительный толчок в том же направлении. Объединяя человека с животным миром общностью происхождения, Дарвин тем самым усилил надежду решить проблему человеческого бытия при помощи изучения законов, управляющих живыми существами.
Учение Дарвина при содействии многочисленных популяризации и комментаторов быстро проникло в умы учащейся молодежи и завоевало все ее симпатии еще в то время, когда многие из профессоров относились к нему скептически или равнодушно.
Не удивительно, что новое направление захватило собою все, что было наиболее отзывчивого и чуткого среди молодого поколения. Оно проникло не только в гимназии и университеты, где естествознание преподавалось систематически и более или менее в полном виде, но и в такие учебные заведения, где место его было гораздо более скромно. В Александровском лицее, куда поступали большей частью молодые люди из привилегированного слоя в надежде сделать блестящую служебную карьеру, где занятие изящной литературой вошло в плоть и кровь и где на первом плане преподавались юридические и исторические науки, и там образовался кружок молодежи, увлекшийся стремлением к положительному знанию. Некоторые члены этого кружка бросили даже лицей, чтобы немедленно же перейти к занятиям естествознанием. Так как большая часть лицеистов были люди с материальными средствами, то многие из них, по выходе из лицея, уезжали прямо в иностранные, главным образом немецкие университеты. Этому переселению за границу во многом содействовали студенческие беспорядки 1861 г. Петербургский университет был закрыт, и тем юношам, которые жадно стремились к приобретению знаний, предстояло переселиться или в провинцию, или за границу. Провинциальные университеты в это время не блистали выдающимися талантами. В Московском университете было, правда, не мало профессоров с очень хорошим образованием, но среди естественников это были большей частью начитанные и опытные ораторы, не способные самостоятельно двигать науку. В заботах о выборе места для серьезного изучения положительных наук должно было без колебания предпочесть иностранные университеты русским.
В это время — мы говорим о начале шестидесятых годов — особенной славой пользовался Гейдельбергский университет. Расположенный в живописной и уютной долине Неккара, Гейдельберг привлекал молодежь всех стран целой плеядой первоклассных естествоиспытателей, между которыми достаточно назвать химика Бунзена, физика Кирхгофа, физиолога Гельм-
241
гольца, зоолога Бронна. Рядом с ними было немало второстепенных, но тем не менее очень выдающихся ученых. Не удивительно, что туда потянуло и жаждавшего положительного знания А. О. Ковалевского.
II
Александр Онуфриевич Ковалевский происходил из польских дворян. Отец его, помещик, владел небольшим имением в Динабургском уезде Витебской губернии. Он был католик, но женился на православной. Поэтому и два сына Ковалевских, старший Александр (родившийся 7 ноября 1840 г.) и младший Владимир (впоследствии профессор геологии), были крещены в православную веру.
А. О. провел все детство в деревне, на родине, где и стал приготовляться к поступлению в учебное заведение. Об этом периоде его жизни мы не имеем подробных сведений.
Детские годы и обучение в родительском доме шли, как и в других помещичьих домах. Детей нужно было поместить в учебные заведения, причем выбор отца остановился на таких, которые должны были обеспечить правильную хорошую карьеру. Старшего Александра он приготовил к корпусу путей сообщения, который считался способным в короткое время доставить значительное материальное благосостояние. Железнодорожное дело представляло огромную будущность, и в те времена уже было немало молодых инженеров, получавших сравнительно очень большое содержание.
Младший сын Владимир готовился к поступлению в училище правоведения, открывавшего путь к блестящей служебной карьере.
Но ни один из Ковалевских не остался на пути, избранном для них их отцом. Они оба посвятили себя естественным наукам. Поступив в 1856 г. в третий класс корпуса инженеров путей сообщения, А. О. Ковалевский подчиняется общему течению и спустя три года выходит из корпуса с тем, чтобы сделаться студентом естественно-исторического отделения физико-математического факультета Петербургского университета. Очевидно, его тянуло не к практической деятельности инженера, а в храм чистой положительной науки.
В Петербургском университете того времени были талантливые профессора, способные живо передавать главные результаты современной им науки, но не участвовавшие лично в научном движении. Исключением являлся Л. С. Ценковский. Тогда еще молодой ученый, он был известен своими самостоятельными исследованиями в области простейших животных и растений. Так как он, кроме того, отличался необыкновенным даром преподавания, то не удивительно, что он более других повлиял на А. О. Ковалевского. В последнем он возбудил жажду раз-
242
работки научных вопросов примером искреннего и серьезного отношения к науке.
Но Ковалевский недолго пробыл в Петербургском университете. Студенческие беспорядки и общее неустройство университетских дел в России, крайне затруднявшие правильное занятие в лабораториях, побудили А. О. оставить Петербургский университет и со второго курса его перейти в Гейдельбергский университет. В то время Ковалевский особенно сошелся с некоторыми представителями лицейского кружка, о котором я уже упоминал выше. В числе их я могу назвать давно умершего Ножина и ныне живущего барона А. Ф. Стуарта 132. Все вместе они проживали и учились в Германии. Ковалевского сначала привлекла лаборатория Бунзена, который в то время был занят вместе с Кирхгофом разработкой открытия спектрального анализа. А. О. даже думал одно время сделаться специалистом по химии и в начале шестидесятых годов напечатал две небольшие работы, вышедшие из школы Бунзена 133. Но вскоре он покинул химию и отдался изучению живого мира.
Профессором зоологии в Гейдельберге в то время был Бронн. Переводчик «Происхождения видов» Дарвина и подготовленный своими предыдущими палеонтологическими исследованиями к принятию теории великого английского естествоиспытателя, Бронн имел особенно влияние на Ковалевского в смысле привлечения его в число адептов нового учения134. Бросив химию, Ковалевский сделался зоологом и сразу стал ревностным поборником дарвинизма.
Не удовлетворяясь однако же общими местами, Ковалевский с свойственным ему складом ума и характера считал необходимым провести в жизнь, облечь, так сказать, в плоть и кровь, начала новой теории происхождения видов. В этом отношении сильное влияние оказала на него небольшая брошюрка немецкого ученого, давно переселившегося в Бразилию, — Фрица Мюллера, брошюра, вышедшая в 1864 г. и озаглавленная «Fur Darwin». Сочинение это было, вскоре после его появления, переведено на русский язык ближайшим другом и сожителем Ковалевского — Ножиным. В ней основы учения Дарвина прилагаются в первый раз к истории развития. На примере ракообразных, которыми Фриц Мюллер занимался долгое время, этот ученый показывает всю пользу, какую можно извлечь из применения к изучению их принципа общего происхождения видов. При помощи личиночной стадии развития, найденной Мюллером у некоторых высших ракообразных — креветок (Penaeus), этот ученый устанавливает генеалогическую связь между ними и самыми низшими представителями класса (циклопами и пр.).
Небольшая книжка Фрица Мюллера послужила исходной точкой множества работ по истории развития низших животных, между которыми исследования Ковалевского занимают первое место 135.
243
Но, прежде чем погрузиться вглубь самостоятельной работы, необходимо было выполнить некоторые формальные требования и приобрести нужные познания по части специальной техники. С первой целью Ковалевский возвращается в Петербург, где в 1862 г. выдерживает экзамен на кандидата естественных наук 136. В качестве кандидатской диссертации он представляет свое первое исследование об анатомии Idothea, одного из наиболее распространенных представителей береговой фауны Финского залива. Работа эта была несколько позже (в 1864 г.) напечатана в сборнике, изданном студентами С.-Петербургского университета. В ней Ковалевский является уже точным, осторожным и добросовестным наблюдателем, но не дает еще никаких общих выводов.
Для самоусовершенствования в технике микроскопических исследований Ковалевский направляется в Тюбинген, где пользуется руководством еще ныне живущего профессора Лейдига. Имя последнего было очень известно в конце пятидесятых и в шестидесятых годах. Лейдиг отличался необыкновенной тщательностью и прилежанием. В течение короткого времени он успел произвести огромное количество специальных работ, направленных к выяснению микроскопического строения множества самых разнообразных представителей животного царства. Уже в 1857 г. он напечатал целый том гистологии, преизобилующий массой фактов, но отличающийся столь же полным отсутствием общих идей. Не подлежит сомнению, что Лейдиг мог преподать Ковалевскому правила научной, осмотрительной и точной работы, но не мог сколько-нибудь повлиять на него в смысле общего теоретического образования 137.
В этом отношении А. О. скорее мог почерпнуть что-либо среди окружавшей его молодежи, усердно впитавшей основы новой теории видов и с нетерпением жаждавшей применить их к миру низших животных 138. Подготовленный таким образом, всего более во время своего пребывания в Тюбингене, Ковалевский составляет себе обширный план самостоятельных работ, для выполнения которых он стремится в обетованную землю зоологов — в Неаполь.
III
Прежде чем приступить к выполнению своей задачи, Ковалевскому необходимо было вернуться в Россию для приведения в порядок своего материального положения. Средства его были очень ограничены, и ему с большим трудом и с неимоверными лишениями приходилось бороться за свою страсть к науке. В 1864 г. он приехал в Петербург, где брат его занимался изданием переводных сочинений, главным образом по естествознанию 139.
Вскоре после того, летом 1864 г., и мне пришлось побывать в Петербурге. Вращаясь среди профессоров тамошнего универси-
244
тета, я впервые услышал о Ковалевском как о молодом зоологе, необыкновенно выдающемся и очень много обещающем. Я тотчас же отправился на его квартиру. Открывший мне дверь мальчик-слуга спросил, какого из Ковалевских мне надо: того ли, который издает книги, или же того, «который исследует». Последнего уже не оказалось в Петербурге: незадолго перед моим приездом он отправился в Неаполь.
Осенью того же 1864 г. на съезд немецких естествоиспытателей и врачей в Гиссене прибыло несколько молодых русских ученых из недалекого оттуда Гейдельберга. В числе их был барон Стуарт, сообщивший о том, что его друзья, Ковалевский и Ножин, деятельно занимаются в Италии историей низших животных и что ими уже сделано несколько капитальных открытий в этой области, способных пролить свет на генеалогию животного мира. Самый этот съезд, происходивший под председательством Лейкарта, самого выдающегося из зоологов того времени, может дать некоторое представление о настроении умов по вопросу о сравнительной истории развития организмов. Событием на этом съезде было появление молодого ученого Вейсмана (сделавшегося впоследствии столь известным благодаря своим исследованиям о происхождении видов и особенно благодаря своей теории наследственности), обратившего на себя всеобщее внимание своей талантливостью. Он сделал сообщение о своих исследованиях над историей развития комаров и мух; по отзыву всех авторитетов, присутствовавших на съезде, исследования эти должны были быть признаны за классическую работу, долженствующую лечь в основание современных представлений об эмбриологии животных.
Работа Вейсмана была выполнена необыкновенно тщательно и изложена очень подробно. Главный ее вывод сводился к тому, что насекомые развиваются по совершенно своеобразному типу и что немыслимо проводить какую бы то ни было параллель между эмбриологией этих суставчатоногих и развитием позвоночных. Вейсман особенно налег на то, что образования, которые были ранее признаны у зародышей насекомых соответствующими зародышевым пластам высших животных, не имеют ничего общего с ними. Он описал их как складки зачатка, исключительно свойственные насекомым и не представляющие никакой параллели ни с зародышевыми пластами, ни с какими-либо другими принадлежностями позвоночных.
Выводы Вейсмана являлись, таким образом, новой опорой мнению, которое в те времена было общепринято, что каждый тип животных — позвоночные, мягкотелые, суставчатоногие и пр. — представляют особое, строго замкнутое целое и что поэтому нет никакой возможности проводить параллель между анатомическим устройством и историей развития представителей этих различных типов.
Мнение это было особенно развито Гегенбауром в его учебнике сравнительной анатомии, а основанием ему послужили
245
соображения и работы Кювье начала девятнадцатого столетия. В лаборатории Лейкарта, куда очень часто приезжали немецкие и иностранные ученые, обсуждалось много научных вопросов, между которыми на первом плане была теория Дарвина, но о сравнительной эмбриологии сколько-нибудь серьезно не упоминалось. Если и затрагивались вопросы по истории развития животных, то не иначе как ради каких-либо специальных сторон. В то время, например, особенно интересовал факт размножения личинок некоторых двукрылых, открытый профессором Н. Вагнером в Казани. Разработка этого замечательного явления производилась очень деятельно и была направлена к тому, чтобы объяснить происхождение зародышей, находимых в теле личинок 140.
И вот, среди такого положения вещей в лаборатории Лей-карта было получено мною весной 1865 г. длинное письмо от А. О. Ковалевского, в котором он в сжатой форме перечисляет целый ряд открытий, сделанных им в Неаполе. Большинство их относилось к истории развития низших животных, и на первом плане стоял факт, что у ланцетника (Amphioxus) из яиц вылупляются личинки, покрытые ресничками и с виду более всего похожие на личинок столь низших животных, как медузы, морские звезды и пр. Я тотчас же сообщил это изумительное и неожиданное открытие Лейкарту, который сразу оценил все его значение. Обстоятельное содержание письма и точность изложения не оставляли ни малейшего сомнения в истинности всего, что сообщал Ковалевский.
В то время я еще лично не был знаком с А. О., но несколько месяцев спустя, летом 1865 г., барон Стуарт и я отправились в Неаполь. На одной из пригородных станций этого города нас встретил Ковалевский. Небольшого роста, но с большой красивой головой, казавшейся еще больше вследствие огромной русой окладистой бороды, Ковалевский всего более поражал своими светлыми, приветливыми и замечательно добрыми глазами. Мы тотчас после первого знакомства разговорились о наших работах и все вместе втроем поехали на Санта-Лючия, где жил А. О. и где мы с бароном Стуарт поселились рядом с ним.
В Неаполе я мог не только воочию убедиться в истинности и важности открытия личинок ланцетника, но в то же время оценил возвышенный характер и научный склад Ковалевского. Более всего поражали его энергия и настойчивость. С раннего утра он отправлялся на экскурсию в море в сопровождении рыбака Джиованни, получившего большую известность среди зоологов, посещавших Неаполь. После тщательной переборки собранного материала А. О. принимался за исследование его, прерывавшееся только кратковременным отдыхом во время обеда в маленьком грязном ресторане «Trattoria del'Harmonia» *.
Для того чтобы закончить ряд столь блестяще начатых работ,
* «Трактир согласия» (ит.). — Ред. 246
A. О. необходимо было прожить еще несколько месяцев в Неаполе; но так как материальные средства его были крайне ограничены, то ему приходилось делать всевозможные уловки и натяжки. Он должен был в это время продать даже несколько рубах, чтобы достать ничтожную сумму денег, без которой он не мог обойтись.
Он не щадил ни средств, ни времени, ни здоровья. Ланцетники в Неаполе находились в те времена с большим трудом. Он переплачивал Джиованни, для того чтобы добыть их в достаточном количестве, и сосредоточивал все свои усилия, чтобы заставить их положить икру. Долгое время это ему не удавалось. Ланцетники, переполненные яйцами и семенными телами, по несколько дней живали в его банках. Обеспокоенные, они быстрыми движениями всплывали, чтобы затем как можно скорее снова зарыться в песок, выставляя оттуда лишь свою головную часть тела. Но из всего этого ничего не выходило, и ланцетники, выведенные из нормальной обстановки, отказывались метать икру. Наконец, однажды уже ночью Ковалевскому удалось найти несколько оплодотворенных яичек в одной из банок. Он не засыпал всю ночь, и тут-то ему представилась изумительная картина. Яйцо, разделившись на целый ряд сегментов, превратилось в пузырек, одна половина которого углубилась в другую. Вскоре поверхность зародыша стала покрываться мерцательными волосками. Овальный зародыш закружился внутри яйцевой оболочки и, прорвав последнюю, выплыл в виде личинки.
Ланцетник в прежние времена считался рыбой и приравнивался скорее всего к миногам, с личинками которых он имеет некоторое наружное сходство. Но по своей организации ланцетник еще гораздо ниже миноги, хотя это ему не мешает обладать всеми основными признаками позвоночного животного.
Теория типов Кювье, о господстве которой в шестидесятых годах прошлого столетия было уже сказано выше, не допускала и мысли о связи позвоночных с какой-либо из ныне существующих групп животного царства. И вот, Ковалевский открывает личинку ланцетника, которая представляет несравненно большее сходство с личинками низших беспозвоночных, чем с зародышами миноги или какого бы то ни было позвоночного вообще.
Ковалевский, разумеется, не остановился на открытии личинки ланцетника. Несмотря на все препятствия, он раздобыл достаточное количество материала и разработал историю развития этого животного с тщательностью и полнотой, лучше которой ничего нельзя было и желать. Тут он увидел, что кишечный канал ланцетника развивается посредством углубления зачатка и что таким образом зародыш распадается на два пласта: наружный — кожный и внутренний — кишечный. Он проследил образование нервной системы из кожного пласта и сделал еще ряд других ценных наблюдений.
247
Не удовольствовавшись историей развития ланцетника, Ковалевский в том же 1865 г. собрал еще множество интересных фактов, относящихся как к анатомии низших животных (анатомия загадочного животного — Balanoglossus), так и к их истории развития (эмбриология гребневиков, голотурий). Собрав весь этот материал, Ковалевский в конце лета покинул Неаполь и направился в Петербург, где ему нужно было подумать о своей служебной карьере. Там он выдержал экзамен на магистра зоологии и защитил свою знаменитую диссертацию об истории развития «Amphioxus» 141.
Получив степень магистра, А. О. уже мог искать места штатного доцента при каком-либо университете, но его ненасытная жажда научных исследований отвлекла его от этого. Собрав кое-какие средства, он еще в 1866 г. снова едет в Неаполь. Ему было недостаточно открытия, что позвоночные и беспозвоночные связаны неразрывным звеном в виде блуждающей посредством ресничек личинки ланцетника. Ему хотелось ближе определить, с какой именно группой беспозвоночных находится в ближайшем родстве эта поразительная личинка.
С свойственной ему энергией и настойчивостью Ковалевский разрабатывает историю развития целого ряда низших животных, причем ему удается открыть кое-какие родственные черты с ланцетником. Но это его не удовлетворяет. Подметив, что прозрачные зародыши асцидий (оригинальных морских животных, прикрепленных к подводным предметам и с виду ничуть не похожих ни на какое позвоночное) представляют стадии, напоминающие зародышей ланцетника, Ковалевский делает усилия для того, чтобы исследовать подробно эту тему. Но подходящий для этого вид асцидий (Phallusia mammilata) довольно редок в Неаполе. Тогда он переезжает на остров Искию, где вступает в сношения с местными рыбаками и добывает нужное ему животное в большом количестве и в достаточно свежем виде. Тотчас же он устраивает свою маленькую подвижную лабораторию (он и в Неаполе работал в своей — единственной — комнате) и засаживается за эмбриологию асцидий. Работа эта дает ему тот необыкновенно важный результат, что нервная система асцидий развивается в виде трубки кожного пласта по способу, очень сходному с тем, который был открыт им у ланцетника. Шаг за шагом Ковалевский сравнивает развитие последнего с асцидиями и уподобляет их плавающую личинку позвоночному животному с примитивной спинной струной, нервной трубкой и жаберным мешком.
Изучая развитие некоторых представителей из группы асцидий, мне сначала казалось, что наблюденные мною факты не вяжутся с выводами Ковалевского. Но потом я сам и многие другие естествоиспытатели вполне подтвердили точность данных, добытых А. О.
248
В конце 1866 г. Ковалевский возвращается в Петербург с новой научной добычей, в которой на первый план должна быть поставлена его работа о развитии асцидий. Ему нужно было получить степень доктора зоологии, для чего не требовалось экзамена, а следовало лишь представить диссертацию. Темой для последней А. О. избрал «Анатомию и историю развития Phoronis», низшего животного из отдела червей, о котором ранее имелись лишь очень неопределенные данные. Ковалевскому удалось проследить развитие из яиц Phoronis маленьких, свободно плавающих личинок, совершенно похожих на ранние стадии существа, открытого знаменитым Иоганном Мюллером еще в сороковых годах прошлого столетия и обозначенного им под названием Actinotrocha. Место последнего в системе животного царства вполне определялось лишь благодаря исследованиям Ковалевского.
В этой докторской диссертации, которую он защитил зимой 1867 г., Ковалевский затронул еще несколько вопросов общей эмбриологии, не решаясь, однакоже, еще подводить сколько-нибудь определенные общие итоги.
В течение каких-нибудь двух-трех лет Ковалевский обогатил науку множеством ценных вкладов. Пора было ему после этого осмотреться и позаботиться о своей участи. Получив степень магистра, А. О. сделался приват-доцентом зоологии Петербургского университета и начал читать лекции по некоторым специальным отделам. Но преподавательская деятельность не удовлетворяла его. К ней он чувствовал гораздо менее призвания, чем к самостоятельной разработке чисто научных вопросов. Пользуясь тем, что обязанности приват-доцента оставляли ему много свободного времени, он старался сколь возможно более уезжать из Петербурга и работать на берегу моря. Но, сделавшись доктором, А. О. получил право на место профессора. В Петербургском университете в то время кафедра зоологии была замещена уже двумя ординарными профессорами: К. Ф. Кеселером, преподававшим зоологию и сравнительную анатомию, и Ф. В. Овсянниковым, преподававшим физиологию. Свободного штатного места не было; о создании новой профессуры нельзя было и помышлять при тогдашних условиях. Вот почему А. О. согласился на предложение, сделанное ему со стороны Казанского университета, и принял должность экстраординарного профессора в 1867 г. Комбинация эта пришлась тем более по сердцу А. О., что перед прибытием к месту нового служения он получил возможность снова на несколько месяцев отправиться за границу для работ на берегу моря. В конце 1867 г. он уехал в Неаполь, но не один, как прежде, а в сообществе молодой жены, Татьяны Кирилловны, урожденной Семеновой. С этих пор жизнь его, ранее того посвященная исключительно науке, разделяется между научной работой и привязанностью к семье. Последняя, однако,
249
никогда не мешала его занятиям: Татьяна Кирилловна поняла значение научных интересов для мужа и полной преданностью и самозабвением всю свою жизнь сообразовалась с ними. В этом же направлении воспитала она и детей своих.
В Неаполе на этот раз А. О. оставался недолго. Работа прежних лет уже собрала, так сказать, сливки с неаполитанского зоологического материала, и Ковалевский с женой и новорожденной дочерью переезжает в Мессину. Здесь А. О. принимается за изучение плавающих на поверхности моря животных, столь многочисленных в Мессинском проливе. Между ними он останавливается особенно долго на своеобразном низшем животном, известном под названием сагитты. Когда-то была сделана попытка (Мейснером) причислить сагитту к низшим позвоночным, и потому со стороны А. О. было совершенно естественно спросить себя, нельзя ли и в ней найти звено, объединяющее две основные группы животного царства? Подробное исследование истории развития сагитты дало ему отрицательный ответ на этот вопрос, но в то же время позволило Ковалевскому установить несколько интересных новых фактов.
Любящий муж и отец, А. О. старался, однакоже, сколь возможно более отдавать свое время научной работе. Но тем не менее семейные обязанности иногда по необходимости отвлекали его. Новорожденную дочь, Ольгу, нужно было крестить. Для этого был приглашен священник греческой церкви в Мессине. Я держал дитя в качестве крестного отца. Ковалевский же был особенно озабочен тем, что как бы остатки восковых свечей, употребленных во время церемонии, не были потеряны, а послужили бы материалом для заливания препаратов, которые в те времена заключались в смесь воска с оливковым маслом. Этот технический прием А. О. заимствовал у Штриккера в Вене, к которому он ездил нарочно для того, чтобы изучить наилучшую методу техники разрезов с целью применить ее к эмбриологическим исследованиям.
Из Мессины Ковалевский уехал на некоторое время в Неаполь, а оттуда он направился к месту своего служения — в Казань. Тут он тотчас же принимается за работу. За неимением морских животных он изучает фауну большого озера Кабан и находит в нем несколько кольчатых червей, над которыми предпринимает ряд интереснейших эмбриологических исследований. В то же время он принимается за разработку истории развития водолюба, и при помощи техники разрезов, которой он так хорошо владел, он открывает подробности первых стадий образования органов. В «Мемуарах С.-Петербургской Академии» 1870 г. А. О. печатает большую работу под заглавием: «Embryologische Studien an Wurmern und Arthropoden» *, в кото-
* «Эмбриологические исследования червей и членистоногих» (нем.). — Ред.
250
рой он соединил результаты своих мессинских и казанских исследований. В этом сочинении Ковалевский подробно описывает зародышевые пласты у множества беспозвоночных животных и устанавливает ряд новых фактов относительно первых стадий развития червей и суставчатоногих. Уже несколько ранее учение Вейсмана об отсутствии этих пластов у беспозвоночных было окончательно опровергнуто, но тем не менее новые и точные данные, добытые А. О., содействуют во многом укреплению новых взглядов в науке. Не подлежит ни малейшему сомнению, что и эта монография Ковалевского внесла основательный и прочный вклад в сравнительную эмбриологию.
Все свои мемуары Ковалевский излагал строго научным образом, но придавал им часто довольно сухую внешнюю форму. Он долго останавливался на описании фактов; часто с большими подробностями описывал рисунки, приложенные к тексту; но общие выводы излагал очень, иногда даже чересчур, кратко. Вследствие этого сочинения его не всегда легко усваивались, и некоторые из них не обращали на себя достаточного внимания. Всем, конечно, были известны самые главные результаты, но этого было мало, так как в них заключалась масса самого ценного материала.
Из немецких ученых Клейненберг первый оценил по достоинству работы Ковалевского, что он и высказал в своей замечательной монографии гидры. Клейненберг был в то время (в начале семидесятых годов) ассистентом у профессора Геккеля в Иене. Внимание последнего было таким образом обращено на мемуары Ковалевского. Геккель принялся усердно их штудировать и долго беседовал по поводу их с своими ассистентами. Видя это, Клейненберг сейчас же сообразил, что такое усердие его принципала должно повлечь за собой какие-нибудь особенные последствия. «Вы увидите, — говорил он своим товарищам, — что Геккель, который теперь только начинает понимать Ковалевского, не преминет воспользоваться им для какого-нибудь громкого подвига». Клейненберг не ошибся. Вскоре после того, в 1872 г., Геккель высказал свою «теорию гастрэа», которая долгое время занимала умы зоологов и несомненно служила возбудителем множества новых специальных исследований 142.
Так как я в праве предположить, что не все мои читатели достаточно знакомы с этой теорией, то считаю нелишним сказать о ней несколько слов.
По теории Геккеля, все многоклеточные животные (Metazoa) произошли от общего прародителя, который представлялся в виде плавающего посредством ресничек двойного мешка. Наружный слой последнего служил для защиты и восприятия внешних впечатлений, а внутренний слой исполнял роль органа пищеварения. Этот первобытный кишечный канал имел форму
251
большого слепого мешка с единственным отверстием, которое служило как для принятия пищи, так и для прохождения непереваренных остатков ее. Это гипотетическое первобытное существо было названо Геккелем «гастрэа». Оно было мысленно воссоздано им на основании фактов, добытых главным образом Ковалевским и состоящих преимущественно в том, что как у ланцетника, так равно и у множества беспозвоночных в течение зародышевого развития наблюдается переходная стадия, когда зародыш представляется именно в виде двойного мешка с одним наружным отверстием. Эту стадию развития Геккель назвал «гаструла» и признал ее за сохранившуюся доныне страницу из генеалогии многоклеточных животных, за остаток когда-то жившей гастрэа. Впоследствии Геккель описал ныне существующих животных, по организации вполне соответствующих гастрэа. Но от этих так называемых гастрэад в науке ничего не осталось. Принятие их Геккелем было основано на ошибке. Теория же гастрэа имела последствием то, что многочисленные молодые ученые принялись усердно за разработку истории развития всевозможных животных, причем им во множестве случаев удалось найти переходную зародышевую стадию — гаструла. Вследствие этого казалось, что теория Геккеля действительно оправдывается всей суммой наличных фактов.
Многие ученые даже спрашивали, почему же Ковалевский сам, — так как именно он доставил главный фактический материал для теории Геккеля, — не додумался до этого обобщения? Этот вопрос был, между прочим, выдвинут проф. Заленским в его прекрасной речи о Ковалевском, произнесенной на прошлогоднем съезде естествоиспытателей в Петербурге.
Мне кажется, что я в состоянии ответить на этот вопрос. С самого начала научной деятельности Ковалевского, с 1865 г., вплоть до его преждевременной кончины я находился в самых близких отношениях с ним. Мы часто и подолгу живали друг у друга и посвящали много времени на обсуждение научных вопросов. К тому же Ковалевский в этом отношении не был скрытен: он охотно делился своими мыслями с товарищами по науке и любил подвергать их строгой критике.
В нем не было и следа нетерпимости, столь нередкой у нашей братии.
Совершенно естественно, что, открыв у ланцетника стадии развития, которые почти буквально повторяли то, что ранее было замечено Агасси у зародышей морских звезд, Ковалевскому пришла мысль о всеобщем значении таких фаз. Он сам тотчас же убедился в справедливости наблюдений американского зоолога и стал искать соответствующих стадий у множества других животных.
Ковалевский, столь сильно и страстно увлекавшийся наукой, вообще был очень осторожен в своих выводах и подвергал их самой строгой критике, отличаясь и в этом отношении от боль-
252
шинства своих сотоварищей по науке вообще, а от Геккеля в особенности.
Несмотря на свои несравненные качества как точного наблюдателя, Ковалевскому, однакоже, так сильно хотелось подвести главные фазы развития под общий закон, что и он одно время не уберегся от увлечения. Исследуя историю развития низших беспозвоночных, ему казалось, что образование кишечного канала посредством углубления зародышевого пузыря (бластодермы) составляет действительно всеобщий факт. Он думал найти его и у сифонофор. Равным образом обстоятельство, что единственное отверстие зародышевого пищеварительного канала у ланцетника и у морских звезд не есть рот, показалось ему также признаком, общим всем многоклеточным животным. Вот почему в своей докторской диссертации он высказался за то, что первоначальное отверстие кишечного мешка у личинки Phoronis соответствует тому, чрез которое выбрасываются негодные остатки пищи.
Но такой ученый, как Ковалевский, не мог долго оставаться в заблуждении. Вскоре он убедился как в том, что у некоторых низших беспозвоночных (гидрополипов и др.) кишечный канал появляется не вследствие углубления бластодермы, так равно и в том, что первоначальное отверстие у личинки Phoronis соответствует ротовому. Этого было достаточно для того, чтобы удержать Ковалевского от излишних обобщений и чтобы помешать ему высказать теорию, подобную геккелевской теории гастрэа.
Геккель, наоборот, не работая самостоятельно над историей развития животных, не углублялся в истинную сущность фактов, а, порхая по вершкам, легко мог обходить и даже игнорировать препятствия, которые останавливали Ковалевского. Вот почему А. О. относился всегда очень сдержанно к теории гастрэа. Масса новых факторов, накоплявшихся в естественной истории низших организмов, убеждала все более и более в том, что первобытные животные не могли быть построены по типу двойного мешка с одним отверстием и большой пищеварительной полостью. Наоборот, они должны были являться в виде существ, наполненных сплошь пищеварительными клетками. Полость, в которой совершалось внеклеточное пищеварение, должна была развиться лишь более поздно, как специальное приспособление. С этим представлением легко мирился как факт, что многие низшие беспозвоночные вовсе не проходят стадии гаструла, так равно и несоответствие между гаструлой различных животных, как, например, ланцетника и Phoronis.
То обстоятельство, что Ковалевский не формулировал самолично теории, подобной теории гастрэа, доказывает только, что он как ученый был неизмеримо выше Геккеля. Об этом еще легче будет судить будущим поколениям ученых, которые увидят, как много осталось от Ковалевского и как мало, напротив, прочных следов оставит Геккель 143.
253
IV
В предыдущей главе мы обозрели первый и несомненно самый блестящий период деятельности Ковалевского. Он сводится к открытию массы первостепенной важности фактов по сравнительной эмбриологии и к укреплению в том, что животные типы не составляют строго обособленных групп, а могут быть связываемы при помощи общих черт развития.
Этот период заканчивается исследованиями, произведенными А. О. во время его пребывания в Казани. Но на этом отдаленном русском востоке он оставался недолго. Уже в 1869 г. он переходит в Киевский университет, которому было лестно иметь в своей среде такого первоклассного и знаменитого ученого. Переходом этим Ковалевский пользуется опять для того, чтобы снова поработать на морском берегу. Он открывает крайне поразительный факт. У оригинального червя Bonellia до него не были известны самцы, и Ковалевский находит их в виде маленьких существ, живущих в качестве паразитов в теле самок. Ковалевский обставляет это парадоксальное открытие такими доводами, что сомневаться в нем не оказывается никакой возможности, и оно сразу становится общим достоянием науки 144.
Не удовлетворяясь ресурсами Адриатического и Средиземного морей, фауну которых Ковалевский уже узнал в совершенстве, он предпринимает длинное и трудное путешествие к берегам Красного моря 145. Вместе с женой, никогда не покидавшей его в его многочисленных странствованиях за научной добычей, и крошечной, незадолго перед тем родившейся второй дочерью А. О. пробирается на верблюдах в арабское местечко Эль-Тор 146.
Ковалевский для работы не нуждался в великолепной обстановке зоологических станций, из которых самая лучшая — неаполитанская — возникла в значительной степени именно благодаря блестящим работам Ковалевского, произведенным в Неаполитанском заливе 147. Приехав в какое-нибудь место, А. О. тотчас же раскладывал микроскоп и все необходимое для работы, вступал в сношения с рыбаками и моряками и, спустя короткое время, вполне ориентировался при новых условиях.
Надежды Ковалевского найти в Красном море особенно богатый новый материал оправдались лишь отчасти. Ему удалось открыть оригинальное новое животное, относящееся к гребневикам (Ctenophora) и в то же время родственное с морскими планариями, животное, названное им Coeloplana. Кроме того, он стал собирать материал по истории развития и анатомии целого ряда интересных беспозвоночных.
Благодаря главным образом его же трудам, эмбриология беспозвоночных стала приходить все в более и более стройный порядок. Оставалось лишь очень немного групп, относительно которых наука не имела сколько-нибудь определенных данных. К их числу относились так называемые плеченогие
254
(Brachiopoda), оригинальные, покрытые двустворчатой раковиной животные, принимавшиеся за ближайших родичей настоящих мягкотелых. Пробел этот зависел от того, что плеченогие живут в море на значительной глубине и могут быть добываемы с большим трудом. Их доставляют ловцы кораллов, которые в своих продолжительных странствованиях привозят лишь одиночные, мало живущие экземпляры.
С твердым намерением осветить историю развития плеченогих Ковалевский в 1873 г. отправляется к берегам Алжирии и, не удовлетворяясь плохим материалом, который ему доставляли коральеры, он отправляется с ними на их барках, проводит по нескольку дней на море, часто при самых неблагоприятных условиях, и в конце концов добивается желанного результата. Он открывает интереснейшие факты из эмбриологии плеченогих и показывает, что личинки их стоят гораздо ближе к кольчатым червям, нежели к моллюскам. Исследование это и до сих пор остается наилучшим в этой области. Несмотря на все удобства, которыми в настоящее время обставлены научные исследования, еще никому не удалось уйти вперед после работы Ковалевского.
Пребывание А. О. в Киеве не было лишь продолжением триумфального въезда в университет св. Владимира. На богатую коллекцию, привезенную им из Красного моря, пожелали наложить руку лица, к которым А. О. не питал достаточного доверия. Это послужило поводом к неприятностям, которые сильно возросли еще оттого, что Ковалевский открыто порицал систему выбора профессоров по уставу 1863 г. Он находил гораздо более целесообразным, чтобы кафедры замещались не факультетскими и советскими собраниями, а комиссией из соответствующих профессоров других университетов. Например, если где-нибудь освобождалась кафедра зоологии, то кандидат на нее должен быть избран не остальными профессорами того же университета, не имеющими должной компетенции, а профессорами зоологии других университетов, как единственно компетентными судьями. Такая ересь доставила Ковалевскому немало врагов в Киевском университете. Крайне впечатлительный, застенчивый и вовсе не склонный к университетским распрям и интригам, А. О. стал чувствовать себя в Киеве очень не по себе, что и подало повод к его переходу в Одесский университет 148.
Благодаря содействию тогдашнего министра народного просвещения графа Д. А. Толстого в Одесском университете оказалась возможность учредить в 1874 г. новую ординатуру при кафедре зоологии. Несмотря на оппозицию со стороны некоторых коллег, которые боялись, чтобы переход Ковалевского в Одессу не повел к тому, «что каждый год то Ковалевский, то Мечников будут проситься за границу», нам удалось извлечь А. О. из Киева и устроить его в Одессе 149. Вскоре он освоился с новой жизнью, и после киевских передряг жизнь в Одессе среди пре-
255
данных ему друзей показалась ему настолько приятной, что он купил себе дом с садом на Молдаванке и поселился в нем со всей семьей, состоящей из двух дочерей и сына. 150. В Одессе А. О. прожил 16 лет и покинул ее только потому, что в 1890 г. он был избран на более подходящее для такого ученого, как он, место члена Академии наук в Петербурге.
На Одессу выпал, таким образом, самый длинный период научной деятельности Ковалевского. Основные данные сравнительной эмбриологии были добыты еще до его перехода на юг. Теперь подлежало разобраться в этой новой отрасли знания и подвести по возможности общие итоги. Теорией Геккеля, как мы уже видели, Ковалевский увлечься не мог: слишком было ясно, что явления развития гораздо более запутаны и сложны, чем это предполагал иенский зоолог. Необходимо было найти какую-нибудь точку опоры для того, чтобы в явлениях эмбрионального развития отделить первобытные черты от вторичных наслоений и отметить все то, что может разъяснить истинную генеалогию животных. Ковалевский и раньше имел случай сравнивать у одного и того же животного процессы, происходящие при развитии зародыша из яйца, с теми, которые совершаются при почковании.
В начале своего одесского периода Ковалевский особенно усердно принялся за изучение процессов почкования. С этой целью он остановился с особенной тщательностью на Pyrosoma, ради чего и отправился к Средиземному морю, во французскую Виллафранка. Он, разумеется, открыл при этом много новых и интересных фактов, но с общей точки зрения результаты были скорее неутешительны на том основании, что сравнение развития из яйца и из почки не давало возможности разобраться в сложной смеси первичных явлений с вторичными. Оказалось, что даже понимание зародышевых пластов затемнялось обилием второстепенных наслоений. Один и тот же орган одного и того же животного мог обнаруживать различное происхождение, смотря но тому, развивался ли он из яйца или из почки.
В сравнительной эмбриологии после столь блестящего периода ее возникновения наступил несомненный кризис. Молодое поколение ученых старалось выйти из него, направив все внимание на явления оплодотворения, изучение которого удалось значительно подвинуть вперед благодаря усовершенствованной технике, а также введению опытного метода. Можно было не только проследить проникновение семянного тела в яйцевую клетку, но и изучить в подробностях процессы, совершающиеся при созревании яйца и следующие за вхождением семенных тел. Эти исследования дали повод к новым теориям наследственности, но Ковалевский, несмотря на весь интерес к новым приобретениям науки, сам не пошел по этому пути.
Свою неутомимую жажду самостоятельной разработки научных вопросов он пытался утолить на другом поле. Посвятив
256
столько лет на изучение истории развития зародыша из яйца и из почки, он перешел в Одессе к исследованию процессов, происходящих во время превращения насекомых. Он избрал одну из обыкновенных мух и разработал историю ее метаморфозы со свойственным ему мастерством. Он шаг за шагом проследил исчезновение личиночных органов, причем он показал, что главнейшие из них, как, например, мускулы и слюнные железы, исчезают, потому что поедаются и перевариваются блуждающими клетками личинки. Эти клетки, столь прожорливые по отношению к некоторым тканям, становятся, однако же, бессильными, чтобы поесть молодые нарождающиеся ткани, которые успевают развиться в новые органы взрослой мухи 151.
Эти результаты исследований Ковалевского были несколько раз оспариваемы некоторыми молодыми наблюдателями, но без малейшего успеха. Данные, добытые Ковалевским и по этому вопросу, остались прочным и ценным вкладом в науку.
Неожиданные и быстрые успехи морфологического изучения животных привели, однакоже, в конце концов к такому выводу, что для суждения о значении явлений развития и организации необходимо иметь ясное представление о физиологическом отправлении органов и тканей. В одном и том же зародыше могут быть соединены уже не функционирующие остатки первобытных органов с еще не совершающими никакого отправления зачатками, и притом рядом с органами и тканями, исполняющими определенную физиологическую роль. Не ограничиваясь одним лишь наблюдением, необходимо было еще ввести в сравнительную зоологию экспериментальную методу. Другими словами, нужно было приняться за сравнительную физиологию низших организмов. Ковалевский быстро освоился с этой необходимостью и с неменьшей, чем прежде, энергией принялся за изучение деятельности некоторых мало изученных органов.
Изучение превращения мух дало Ковалевскому случай лично убедиться в важном значении явления, названного фагоцитозом и состоящего в поглощении некоторыми клетками организма различных твердых веществ. Во время исчезновения личиночных органов у мух многие ткани становятся жертвой фагоцитоза. При помощи того же явления различные посторонние тела, не исключая и вредоносных паразитов, могут быть истребляемы подвижными клетками. С целью выяснить это явление Ковалевский занялся изучением фагоцитоза у различных беспозвоночных и вскоре открыл целый ряд таких фагоцитарных органов, которые можно поставить в параллель с селезенкой и лимфатическими железами человека и высших животных. Здесь нет надобности входить в подробности, и достаточно упомянуть, что он опытным путем доказал присутствие таких органов у улиток, раков, сверчков, кольчатых червей и пр.
Рядом с этими исследованиями нужно поставить большое число опытов и наблюдений Ковалевского о мочеотделительных
257
органах беспозвоночных животных. Впрыскивая в их тела разнообразные красящие вещества, Ковалевскому удалось определить отделы мочеотделительных органов, которые поглощают эти краски с целью удаления их из организма. Эти исследования, систематически продолжавшиеся более десяти лет, превратили главу о мочеотделительных органах беспозвоночных в один из наиболее обработанных отделов сравнительной физиологии.
Изучение фагоцитарных и выделительных органов натолкнуло Ковалевского на систематическое исследование пиявок.
Сначала эти животные заинтересовали А. О. с точки зрения лишь тех органов, физиологией которых он занимался. Но мало-помалу он втянулся в подробное их изучение. Разыскивая во время своих постоянных путешествий наиболее оригинальных представителей этого отряда, Ковалевский остановился особенно на Archaeobdella, Acanthobdella, Haementeria и Неlobdella.
Последние его мемуары, из которых некоторые появились в свет лишь после смерти, в значительной степени посвящены детальному изучению пиявок и некоторых очень своеобразных моллюсков (Hedyle, Chaetoderma, Pseudovermis).
В 1890 г. А. О. Ковалевский был приглашен ординарным академиком в Петербург. Это место вполне соответствовало всему его складу. Более всего на свете ценивший спокойную работу в лаборатории и по своей застенчивости неохотно выступавший на кафедре, А. О. была очень приятна перспектива отдаться всецело любимой науке. Но произошло некоторое осложнение. Оказалось, что у Ковалевского недоставало нескольких лет службы в университете для выслуги пенсии; и это обстоятельство обнаружилось лишь после его переезда в Петербург. Тогда была придумана следующая комбинация. Оставаясь академиком, А. О. должен был поступить профессором Петербургского университета и читать курс гистологии. Ему это было тем более неприятно, что приходилось преподавать новую для него ветвь науки. Разумеется, занимаясь всю жизнь микроскопическими исследованиями, он очень хорошо знал и гистологию. Но все же для чтения с кафедры ему нужно было запастись множеством нового, подчас мало интересовавшего его материала. Вот почему А. О. особенно тяготился этим последним актом своей профессуры и почувствовал себя особенно счастливым, когда в 1894 г. он мог выйти в отставку из университета и сосредоточить всю свою деятельность в Академии наук.
Эта должность академика не была для него синекурой. С юношеским рвением принялся он за разработку вопросов, о которых было упомянуто в конце предыдущей главы. Физически очень бодрый и крепкий, он часто уезжал из Петербурга и ездил
258
для добывания нужного ему материала то в Петрозаводск — на севере, то в Крым и Аккерман — на юге России. Нередко он ездил и за границу как для исследований, так и для различных научных справок у сотоварищей и в коллекциях.
Особенно энергично принялся Ковалевский за организацию Севастопольской биологической станции. Учреждение это существовало уже давно, но оно вело незаметную и вялую жизнь, и в него нужно было вдохнуть душу. Никто не был более для этого способен, как Ковалевский 152. Сделавшись вполне безвозмездно главным директором станции, он стал усиленно хлопотать как о материальном ее благополучии, так и о том, чтобы приискать подходящий персонал. Подолгу Ковалевский живал в Севастополе, уезжая оттуда в соседние места для приискания морских животных. Таким образом, он посещал часто Константинополь и работал на берегах Мраморного моря, где добыл ценный материал для своих последних работ, а также животных для лелеянного им аквариума биологической станции 153. Заботы об этом учреждении наполняли последнее время его жизни, и даже смертельное кровоизлияние в мозг случилось с ним во время визита у г. товарища министра народного просвещения Мещанинова, визита, имевшего целью исходатайствовать субсидию для станции.
Несмотря на то, что А. О. всего более отдавал себя на служение чистой науке, он немало увлекался и некоторыми сторонами практической деятельности. Заботы о Севастопольской станции еще можно было, пожалуй, отнести отчасти за счет желания обставить и себя наилучшими условиями для специальных исследований. Но этого нельзя никак сказать о трудах Ковалевского по вопросу о филлоксере.
Когда этот бич виноделия был открыт в Бессарабии, Ковалевский тотчас же принялся со свойственными ему энергией, добросовестностью и бескорыстным увлечением за изучение филлоксерного вопроса. С этой целью он поехал во Францию, где воспользовался указаниями своего давнишнего друга, марсельского профессора Мариона, имевшего уже значительную опытность в деле истребления филлоксеры. Ковалевский предложил применить в Бессарабии методу радикального истребления посредством сернистого углерода, методу, зарекомендовавшую себя в некоторых местностях Западной Европы. По этому поводу А. О. пришлось выступить на новую для него арену практической деятельности и вытерпеть множество неприятностей.
Не подлежит никакому сомнению, что ни в науке, ни в практической жизни никогда не следует останавливаться перед авторитетами, каковы бы они ни были. Критика есть необходимое орудие преуспеяния. Но отсюда еще не следует, чтобы, не разделяя мнения людей, безупречных во всех отношениях и снискавших себе глубокое уважение всех компетентных судей, критики набрасывались с злобной яростью на лиц, осмеливаю-
259
щихся не разделять их мнения. Долгое время Ковалевскому пришлось выносить настоящую травлю со стороны многочисленных призванных и непризванных журналистов. Тем не менее до конца своего пребывания в Одессе А. О. оставался заведующим борьбой против филлоксеры. Вопрос этот очень сложен, и я недостаточно знаком с ним, чтобы высказывать окончательное суждение. Но я слишком хорошо знал Ковалевского, чтобы быть несомненно убежденным в том, что в деле ограждения виноградников он всегда руководился лишь желанием принести посильную пользу делу и был безусловно глух к голосу самолюбия, не говоря уже о каких-либо иных побуждениях личного характера.
Точно так же, как и в этом прикладном вопросе, вел себя Ковалевский и во всех других случаях, когда ему приходилось соприкасаться с жизнью. Во время своей продолжительной профессорской деятельности он очень не любил вечных интриг, которыми наполняется закулисная жизнь наших университетов. Из «лектории», где обыкновенно усиленно обсуждались «дела», он убегал в лабораторию, где он делал свое настоящее дело. Избегая, елико возможно, вмешиваться в профессорские распри, ему приходилось, однакоже, время от времени принимать в них участие. Когда он был избран проректором Одесского университета, первым его движением было отказаться от этого звания. Друзьям стоило большого труда уговорить его принять должность, на что он согласился, надеясь быть полезным студентам. Последние его вообще очень любили и уважали, но это не мешало им, однакоже, ставить его нередко в очень тяжелое положение и требовать от него невозможного. Ковалевский был поэтому очень рад, когда ему удалось избавиться от этой проректорской службы и более чем когда-либо зарыться в своей лаборатории 154. Тут он чувствовал себя в соответствующей среде и делился охотно своими открытиями с лицами, которые его посещали. Тут же он принимал учеников, из которых вышло немало профессоров зоологии. Назовем в числе их Бобрецкого, Насонова, Остроумова.
Ковалевский не только давал советы по своей специальности, но содействовал решительно всем, чем мог, преуспеванию молодежи. Вечно он отправлялся с разного рода ходатайствами, просьбами о приеме в университеты, о снисхождении и пр. Часто ему приходилось возвращаться с пустыми руками, но когда попытка его увенчивалась успехом, тогда он истинно сиял.
Вообще в свою деятельность Ковалевский вносил всю душу.
Будучи почетным попечителем городских школ в Одессе, он принимал в них самое живое участие как относительно преподавания, так и улучшения положения учителей и учительниц. Зная его теплое отношение, последние всегда обращались к нему с полным доверием.
Многие годы А. О. был председателем «Общества естествоиспытателей» в Одессе, а затем в Петербурге. Всегда он старался
260
внести живой интерес в эти общества. Он постоянно делал в них сам сообщения и поощрял к тому же других.
Уже из всего предыдущего видно, что Ковалевский был бесконечно преданный делу, благородный служитель науки. В то же время он не был узким, сухим ученым. Он страшно чутко относился ко всем общественным вопросам, сильно волновался ими, постоянно следил за всеми отраслями науки, радовался новым открытиям в них; он живо интересовался литературой и искусством.
Все вопросы культуры страны его занимали, и последнее время он даже усиленно мечтал о разведении образцового сада на Кавказском побережье.
Характерными чертами А. О. были доброта, необыкновенная кротость, безграничные скромность и деликатность. В обращении с людьми он не только никогда не импонировал и не стремился к этому, но, напротив, был очень прост, терпим и часто даже застенчив. Он не любил делать визитов без дела. Вечно поглощенный исследованием какого-нибудь вопроса, если ему приходилось идти к кому-нибудь за справкой или разъяснением, он начинал с извинений в том, что обеспокоил и отнимает время. Спустя несколько минут он брался за часы, и движение это сделалось у него привычным. С одной стороны, он оберегал время своих собеседников, а с другой — боялся оторвать минуту от излюбленных занятий.
Не удивительно, что при своих душевных качествах Ковалевский был любим и уважаем всеми. В науке его имя сделалось знаменитым после первых же самостоятельных работ. Многие иностранные академии (в их числе английское Королевское Общество, парижская, римская, венская, брюссельская, туринская и другие академии) и общества избрали его своим членом. В России он был почетным членом, кажется, всех университетов, Медицинской академии и всех обществ естествоиспытателей. В последние годы своей жизни он был избран почетным доктором наук Кэмбриджского университета и кавалером прусского ордена «pour le merite» *, даваемого за научные заслуги.
Но не формулярный список Ковалевского я хочу представить читателю. Целью моей было охарактеризовать по мере сил высокую личность почившего ученого, для которого служение науке и безусловная вера в нее составляли все содержание и весь смысл жизни. Таких людей у нас очень немного, и потому весьма желательно, чтобы память и сведения о них сохранялись и распространялись как можно более.
Было время, когда, как в шестидесятых годах прошлого века, молодые люди охотно отдавались науке и веровали в то, что она поможет им обрести душевное равновесие и получить ответ на главнейшие вопросы, мучащие человечество. Но потом более
* «3а заслуги» (фр.). — Ред.
261
нетерпеливое поколение отшатнулось от науки и стало искать истины в иных областях. Это ложное направление затянулось надолго, и плоды его не замедлили обнаружиться. Я уже не говорю о том, что не нашлось людей для того, чтобы заполнить пробел, оставленный такой исключительной личностью, как Ковалевский. Но каждый раз, когда приходится думать о выборе лиц для выполнения серьезных культурных целей в России, поражаешься прискорбным фактом общего безлюдья.
Можно надеяться, что такое положение продлится недолго, что роль науки в жизни будет снова признана в должной мере и что среди чуткой и стремящейся к добру молодежи найдутся многие, которые пойдут по стопам А. О. Ковалевского.
Париж.