Не без колебаний я исполняю желание моего многоуважаемого издателя и друга Г. К. Рахманова, предложившего мне собрать мои популярные статьи, рассеянные за сорок слишком лет в различных журналах, и издать их в виде отдельного тома. Такое предприятие, выполняемое теперь, может явиться или слишком поздно, или же чересчур рано. Поздно потому, что многие из статей несомненно устарели; рано потому, что еще не пришло время осмотреться назад с чисто исторической точки зрения, как это было бы уместнее сделать после окончательного прекращения моей деятельности.
Колебания мои привели к тому, что я решил сделать выборку из моих прежних писаний и остановиться лишь на тех, которые соединены одной общей мыслью и направлены к установлению рационального миропонимания. Быть может, и теперь найдутся читатели, которых заинтересует ознакомиться с историей развития долголетней попытки, отвлекаясь от частностей, найти основы общего воззрения на человеческую жизнь. В предлагаемом сборнике можно легко отметить различные фазы этого развития и найти средство согласить кажущиеся противоречия между ними.
Но издание этого сборника может быть оправдано лишь под условием, чтобы цель, к которой привело искание истины, действительно соответствовала последней. Но так ли это в самом деле? Не должно ли уступить мировоззрение, основанное на началах строгого позитивизма и откровенного «агностицизма», одному из новых течений человеческой мысли, стремящихся проникнуть за пределы опытного познавания? 172
Не подлежит сомнению, что за последнее время все более и более сказывается потребность к разрешению вопросов, перед которыми в недоумении останавливается положительное знание. Долгое время многие надеялись, что явления спиритизма откроют новую область ведения, которая с успехом пополнит пробелы,
* Опубликовано в книге «Сорок лет искания рационального мировоззрения» в 1913 г. — Ред.
344
оставляемые точной наукой, и докажет существование нематериального, духовного мира. Но за последние годы акции спиритов сильно пошатнулись. Недавно Парижское психологическое общество, очень озабоченное выяснением явлений, считающихся спиритическими, пригласило для ряда сеансов известную неаполитанку Эузаппию Паладино, считающуюся чуть не самым чувствительным медиумом. Когда она была уличена в мошенничестве, то один из ее ревностнейших поклонников, всегда усердно защищавший ее, должен был признать обман, но оправдывал его утомление уже престарелой спиритки. По его мнению, в прежние годы Эузаппия действительно проявляла удивительную способность к медиумическим явлениям, но в старости она ослабела и, для поддержания своей репутации, должна была прибегать к уловкам и плутовству. Разумеется, подобная аргументация никого не могла убедить.
Известный мыслитель Гюстав ле-Бон принял к сердцу стремление спиритов доказать справедливость их утверждений. Он предложил премию тому, кто при наличности надлежащего контроля покажет существование медиумических явлений. Вызов, однако, остался без ответа. Продолжая интересоваться этим вопросом, ле-Бон собрал несколько лиц, в числе которых находился один из главных французских спиритов. Несмотря на все усердие последнего, никто из присутствующих не мог убедиться его доводами, между тем как речь хозяина вызвала всеобщее одобрение. Из расспросов, обращенных к гостям, оказалось, что никто из них (кроме вышеупомянутого спирита) никогда не был свидетелем явлений, подтверждающих существование медиумизма. Когда очередь дошла до меня, то и я присоединился к общему мнению. Мне не раз приходилось присутствовать на спиритических сеансах, но они всегда оканчивались неудачей. В моей личной жизни тоже никогда не приходилось встречаться с явлениями, сколько-нибудь похожими на спиритические. Из числа последних еще наименее невероятными представляются «телепатические» явления, указывающие на общение лиц на расстоянии. Есть немало людей, признающих существование «телепатии», хотя и отвергающих спиритизм в собственном смысле слова. В течение моей уже долгой жизни я обращал особенное внимание на эти явления, но только один раз я почувствовал особенное ощущение, которое заставило меня одну минуту подумать о телепатическом сообщении. Проснувшись ночью в каком-то необычном волнении, я в то же время сказал себе: мне представилось, что умер Вирхов. Этот знаменитый ученый, с которым я был хорошо знаком, был в то время сильно болен после перелома головки бедра. Ввиду его очень престарелого возраста все ожидали его смерти, можно сказать, с часу на час. Условия для телепатии были в этом случае вполне подходящи; однакоже мое особенное ощущение оказалось ложным: Вирхов умер лишь спустя несколько месяцев после рассказанного происшествия.
345
Среди лиц, особенно мне близких, находились две сестры-близнецы, до того похожие между собою, что даже родители их часто смешивали. В детстве, во избежание этого, их отмечали особенной ленточкой. Нужно думать, что обе сестры произошли чрез разделение одного зародыша. Казалось бы, что между столь сходными, чуть не одинаковыми субъектами, к тому же с чрезвычайно нервным темпераментом, телепатия могла проявляться с особенной легкостью. Нужно заметить, что в семье этих близнецов существует традиция, по которой дед их представился воочию своей сестре в минуту смерти, происшедшей на очень далеком расстоянии.
С течением времени обе сестры, долгое время жившие вместе, повыходили замуж и разъехались в разные стороны. Одна из них поселилась в Петербурге, а другая — в Париже. Перед тем как петербургская сестра скоропостижно умерла от родов, парижская готовилась к хирургической операции и все время беспокоилась и волновалась за судьбу первой. Несмотря на такое исключительное родство между этими близнецами, оставшаяся в живых нисколько не почувствовала телепатически смерти сестры и в течение нескольких дней верила выдуманным депешам, в которых ей сообщались ложные сведения о ходе ее болезни.
Не удивительно, что при такой наличности фактов позволительно отнестись с большим скептицизмом к рассказам о телепатическом сношении людей между собою и, более того, с духами умерших. В недавно вышедшем сочинении известного английского физика сэра Оливера Лоджа * собрано все, что только может утвердить веру в существование бестелесных духов, вступающих в общение с людьми чрез посредство медиумов, и, следовательно, веру в бессмертие души. Автор не скрывает того, что он «инстинктивно» разделяет эту веру и высказывает предвзятое мнение в этом смысле. Но ему хотелось бы найти научное доказательство существования души без телесной оболочки, и он выбивается из cил, чтобы убедиться в этом. Он приводит подробные протоколы спиритических сеансов, на которых медиумы (всегда женского пола) передают со слов духов их сообщения о самых разнообразных вещах, почти всегда об очень незначительных и неинтересных мелочах, часто оказывающихся не соответствующими действительности. Оливер Лодж особенно настаивает на убедительности так называемых «перекрестных сообщений», то есть таких, где несколько медиумов в бессознательном состоянии спиритического «транса» передают фразы, которые получают смысл лишь тогда, когда их соединяют воедино. Но Лодж находит это дело до того сложным, что не решается излагать его с подробностями, которые могли бы или убедить читателя, или же вызвать соответствующую критику.
* La survivance humaine. Французский перевод с предисловием Максуэля, Париж, 1912.
346
Вот вывод, к которому в конце концов приходит наш автор. «Я принадлежу, — говорит он, — к числу тех, которые думают, требуя, однакоже, новых доказательств, еще более сильных и более последовательных, — что в настоящее время наилучшая, хотя бы и провизорная, гипотеза состоит в допущении возможности, в случаях наиболее ясных, существования ясновидящего сношения с умершими. Эти явления наблюдаются среди целой суммы побочных данных..., большая часть которых обнаруживает бессознательное происхождение и не имеет доказательной силы» (стр. 265). Лодж надеется даже, что когда-нибудь люди окажутся в состоянии сообщаться с существами, «находящимися в отдаленном пространстве и, быть может, даже вне его», в небесном эфире (266). Он не признает доказательными фотографии привидений (стр. 78) и вообще высказывается с большими колебаниями относительно существования духов, требуя более убедительных доводов. Но все его симпатии на стороне спиритизма.
Автор предисловия в книге Лоджа, французский спирит или спиритолог Максуэль, настаивает на том, что рекомендуемый им автор признает лишь «возможным» общение медиумов с духами. «Он допускает, что собранные наблюдения оправдывают принятие, в виде временной гипотезы, сношения живых с мертвыми» (стр. IV). Но, прибавляет Максуэль от себя: «не подлежит сомнению, что мнение Лоджа само по себе не убедительно; опыты, на которых он основывает свое суждение, могут быть объяснены иначе, чем он это делает».
Итак, даже при наличности самого благоприятного отношения к спиритизму двух приведенных авторов, все же остается еще много места для сомнения в явлениях, которые они считают возможными, хотя и недостаточно доказанными. При таких условиях понятно, что спиритизм не насчитывает много последователей.
А между тем в современном обществе существует несомненная потребность к решению вопросов, относительно которых наука бессильна. В только что вышедшей книжке французский философ ле-Роа (Le Roy) * довольно обстоятельно касается этого настроения. По его мнению, новое поколение считает, что если настоящий разум и «способен понимать очень различные вещи, каждую по мере ее особенности, но неразумно воображать, будто действительность может быть сведена исключительно к одному ее проявлению, а знание — к одной его форме». Это поколение думает, «что наука, даже расширенная и более приспособленная, чем теперь, ведающая только то, что существует в наличности, то есть одни факты, совершенно неспособна разрешить загадку человеческой жизни. Наука нигде не проникает в самую глубину вещей, да и на свете существуют не только одни вещи» (стр. 119). Этим объясняется «тоска по вере» и «воскресение метафизики, то воз-
* Une philosophie nouvelle, Paris, 1912.
347
рождение идеализма, которое составляет одну из наиболее выдающихся черт нашей эпохи» (стр. 123). Эта потребность нашла себе выражение в многочисленных попытках создать идеалистическое мировоззрение, способное повести к возникновению новой религии.
Недавно скончавшийся американский философ Джэмс был столь убежден в существовании загробного мира, что обещал после своей смерти найти способ духовного общения с своими друзьями. Он, однакоже, до сих пор не выполнил этого обещания. Но после него осталась попытка создать философию, входящую в рамки «прагматизма». Это — чисто практическое построение, очень напоминающее те религии, которые проповедывались не ради их соответствия с истиной, а ввиду приносимой ими пользы людям. Внушалась, например, «геенна огненная» не потому, что она существует, а только как мера для предупреждения дурных поступков. «Прагматизм допускает все. Он допускает логику, он допускает чувства и готов считаться с самыми ничтожными и частичными опытами. Если мистические опыты могут повести к практическим последствиям, то он согласится и с ними. И если бы оказалось, что при этом мог встретиться Бог, то прагматизм признал бы и Бога, живущего среди мелкоты обыденных событий». «За признак истинности прагматизм выбирает то, что всего более может послужить для руководства в жизни...»* Так как «потребность нравственного распорядка, который не ограничивался бы временем, составляет одно из глубочайших вожделений нашего сердца», то прагматизм допускает «идею Бога, несмотря на то, что она уступает в ясности математическим данным... но потому, что она представляет практическое преимущество, обеспечивая нам идеальный строй, господство которого не может быть ничем нарушено» (стр. 107). И вообще, «принципы прагматизма не позволяют нам отбросить гипотезу, если она ведет к следствиям, полезным в жизни» (стр. 246).
Нося чисто практический характер, прагматизм не задается решением общих вопросов бытия. Джэмс не считает, «чтобы человеческий опыт представлял высшую форму опыта, существующего на свете». Он думает, напротив, «что по отношению к миру в его целом мы похожи на наших любимцев собак и кошек в их отношении к совокупности человеческой жизни. Они живут в наших гостиных и библиотеках и участвуют в событиях нашей жизни, значение которых они и не подозревают. Они являются таким образом простыми касательными кривых линий истории, концы которых, равно как и их формы, совершенно недоступны их пониманию. Так и человек есть только касательная по отношению к широкой жизни мира. Но если не мало идеалов собаки и кошки совпадают с нашими, то и нам позволительно думать, ввиду результатов, достигнутых религиозным
* James. Le pragmatisme, французское издание, 1911, стр. 86. 348
опытом, что существуют высшие силы, стремящиеся к спасению мира и имеющие идеалы, подобные нашим. Прагматизм является, таким образом, религиозным учением». «Пусть каждый решит, насколько он сможет приспособиться к такой религии. Прагматизму приходится отложить всякое догматическое решение этого вопроса, так как мы еще не уверены в том, какой сорт религии может в конце концов дать наилучший результат» (стр. 269, 270). Несмотря на все остроумие построений Джэмса и его сподвижников по части прагматизма, это учение неспособно утолить тоски по вере и неотступного желания проникнуть в высшие сферы, недоступные положительному знанию. Чисто практический характер его еще не дает всего, к чему стремится человеческая душа 173. Понятно поэтому, что современные философы напрягли все усилия, чтобы удовлетворить этой потребности. В этом отношении за последнее время особенно выдался иенский профессор философии Эйкен (Euken), который, в числе своих многочисленных произведений, напечатал книгу об основах нового воззрения на жизнь и другую — о смысле и ценности жизни. Признанный успешным проповедником нового миропонимания, он был за это награжден премией Нобеля. По этому поводу он произнес публичную речь на торжественном собрании в Стокгольме, в которой под заглавием «Натурализм или идеализм?» *, он представил в сжатой форме свою теорию. Признавая прикладное значение натурализма в деле усовершенствования материальной стороны жизни не подлежащим сомнению, Эйкен восстал против проникновения его в более внутреннюю область нашего существования, так как «подчинение всех человеческих стремлений целям пользы представляется невыносимым унижением и полным отказом от всего, что составляет величие и достоинство человека» (стр. 3). «Если бы человек был не больше как частицей природы, каковой она представляется точной науке, то его бытие являлось бы простым рядом отдельных явлений ... причем не оказывалось бы ни малейшего места для высшего единства, для внутренней связи жизни» (стр. 6). Такое единство, однакоже, должно быть признано, для чего мысль должна оторваться от чувственных впечатлений и подняться на высшую ступень. «Тот, кто представляет себе природу как целое... тот сам помещается не внутри природы, а выше ее и своей собственной деятельностью показывает, что внешний мир еще не исчерпывает всей действительности». «И современная техника не менее свидетельствует, что человек выше всякой простой природы, так как она требует и доказывает предварительное участие воображения, придумывание новых сочетаний, предчувствие новых возможностей, точный расчет и смелую предприимчивость. Как допустить, чтобы простое естественное существо, частица данного явления природы могла быть способной к подобным деяниям?» (стр. 7). «Господство простой
* Naturalismus oder Idealismus. Nobelrede, Les prix Nobel en 1908.
349
природы не дает тоже ни малейшего места для нравственных проявлений» (стр. 8), и творчество в искусстве доказывает существование души. Таким образом, «жизнь оказывается не простой копией или усвоением наличной действительности, но является возвышением над ней и созиданием нового. Она не находит мир готовым, а должна его сама себе приготовить» (стр. 10). Для достижения этого «нас должен обнять и понести живой поток, исходящий из целого. Он должен дать нам силу, чтобы вести борьбу за новую ступень действительности... и чтобы принять участие в движении мироздания. Без корней в такой наличности всецелого наши духовные стремления никогда не получили бы ни твердой опоры, ни верного направления. У нас невозможна самостоятельная и самовозвышающаяся жизнь, если в действительности не существует самостоятельного и внутренно самодвижущегося всецелого» (стр. 11). Таким образом человек соединится интимно с жизнью всего мироздания. Раз дойдя до этой ступени, человек уже не сможет более снизойти до обыкновенного существования. «Поднявшись до жизни с всецелым в его бесконечности, человеку не будет возможно вернуться к ограниченному состоянию простого естественного существа» (стр. 17). Таким образом открывается, по мнению Эйкена, новый путь в духовной жизни людей, который дает смысл и ценность жизни.
В других, известных мне сочинениях иенского философа подробно развивается та же мысль о неспособности натурализма дать пищу высшим потребностям человечества и о том, что только слияние человека с всецелым может удовлетворить его. Я, однакоже, не думаю, чтобы люди, привыкшие к точному мышлению и неохотно запутывающиеся в очень туманных общих построениях, согласились бы следовать Эйкену. Слияние с всецелым, то есть то проявление «космического чувства», о котором так много говорят в последнее время, слишком несвойственно человеку и чересчур оторвано от действительности, чтобы сделаться руководством в жизненном пути. Ведь никто не имеет никакого понятия о том, что такое это всецелое и что означает слияние с ним, что нужно делать, чтобы вступить на его дорогу. Уже понятие о человечестве слишком обще и неопределенно, чтобы основывать на нем поступки, раз под человечеством разумеется весь человеческий род с его дикими и цивилизованными народами, с хорошими и дурными людьми. Во сколько же раз туманнее то всецелое, к которому нас призывают.
Если прагматизм страдает от чересчур грубой практичности, то философия космического чувства грешит отсутствием связи с практической действительностью. Но в настоящее время ни одно из этих двух направлений не насчитывает столько приверженцев, сколько «новая философия» Бергсона, которая заняла вполне первенствующее место в современной мысли. По мнению последователей французского философа, он должен быть поставлен в ряд «с самыми великими философами всех стран и всех времен и при-
350
знан единственным первостепенным философом Франции со времен Декарта и первым в Европе после Канта»*. Подобное мнение разделяется не только многочисленными учениками Бергсона, но и его товарищами по философии. Публика видит в его учении начало нового откровения и ломится в двери аудитории, в которой он читает лекции в College de France. Нужно приходить, на них по крайней мере за час, чтобы достать хоть какое-нибудь местечко. На одной из лекций, на которых я присутствовал, слушатели до того теснились, что выломали стекло во входной двери. В числе их были люди всех возрастов, начиная от юношей обоего пола до седовласых стариков и старух. Костюмы были самые разнообразные, до грибовидных шляп огромных размеров включительно. Перед лекцией в публике слышались разговоры на разных языках, но с приходом профессора они умолкали, и все слушатели усиленно напрягали внимание.
В чем же заключается «новая философия» знаменитого учителя? Он заявил себя ярым метафизиком. Он не разделяет мнения, по которому ум человеческий неспособен проникнуть в истинную сущность мира и должен удовлетворяться лишь познаванием явлений, воспринимаемых нашими чувствами. Мир, по Бергсону, доступен нашему знанию при посредстве «интуиции», то есть некоторого вдохновения, наития, чутья. Когда хотят в самой краткой форме охарактеризовать новую философию, ее определяют как «философию интуиции и течения, или длительности» (duree). Интуиция составляет методу Бергсона, а «длительность» главное содержание его учения. «Существует, — говорит ученик и большой приверженец Бергсона — Жиллуен, — другой род познавания, чем знание научное: это знание философское; существует другой способ познавания, кроме разума: это интуиция» (стр.9). Последняя отличается способностью проникать в самую глубь вещей. «Вокруг нашего познавательного и логического мышления остается неопределенная туманность, состоящая из той же основы, на счет которой образовался тот яркий центр, который мы называем разумом. В этой туманности и заключаются те дополнительные силы познания, о которых мы имеем лишь неясное ощущение, когда мы запираемся в себе, но которые получают освещение и определенность в то время, когда о них можно судить по последствиям, так сказать, в эволюции природы»**. Интуиция имеет общее с слепым инстинктом, но выше его. Она служит для обогащения разума и для поднятия последнего до степени наивысшего сознания (supraconscience). «Результаты интуиции, вначале неясные и только предчувствуемые, представляющиеся еще неусвояемыми умом и как бы нерациональными, становятся ясными и понятными по мере их применения, когда они делаются плодотворными. Для того, чтобы понять богатство действительного мира, нужно, чтобы
* R. Gillouin. Henri Bergson, Paris, 1912. ** Bergson. Evolution creatrice. Предисловие.
351
ум сделал над собою насилие и разбудил скрытые силы интуиции» (Le Roy, стр. 196).
Отдавая себя во власть инстинктивной интуиции, Бергсон при помощи ее приходит к представлению о вечном течении, постоянном и непрерывном изменении, не поддающемся измерению, подобно времени, но ощущаемом, подобно музыкальному сочетанию звуков, симфонически. Это течение (la duree) состоит в «последовательности качественных изменений, которые сливаются и проникают друг друга, не давая ясных очертаний и без всякого стремления к внешнему проявлению одних по отношению к другим, а также без всякого родства с числами» (Бергсон). Вечное течение, войдя в человеческое существо, выражается в нем в виде жизни, души, свободы, которые сами являются источниками творчества. Бергсон убежден в существовании души независимой от мозга, хотя и находящейся с ним в известном соотношении. Он пришел к этому выводу после очень подробного исследования памяти. Случаи частичной потери последней, разработанные в медицине, убедили его в том, что они не находятся в определенной зависимости от данных повреждений мозга. Потеря памяти, собственных имен, например, наблюдалась врачами при болезнях самых различных отделов мозговой коры. К тому же воспоминание далеко не есть ослабленное восприятие. Если бы это было так, то восприятие тихого звука могло бы легко быть принято за воспоминание громкого звука, чего, однакоже, не бывает в действительности. На основании всех этих соображений Бергсон приходит к выводу, что «память есть нечто иное, чем простое отправление мозга; между восприятием и воспоминанием разница не в степени, а в самой природе. Память переносит нас в настоящую область духа» (Жиллуен, стр. 21).
Душа, познаваемая посредством интуиции, составляет часть мирового течения. Она постоянно творит и стремится к творчеству, подобно тому как «созидательный дух» никогда не останавливается, а вечно меняет и переливает одни состояния в другие. Я присутствовал на заключительной лекции Бергсона в College de France в этом году, в которой он дал общий очерк своего учения «о созидательной эволюции» (Evolution creatrice). По его «интуиции», мировой гений (он его не назвал Богом) представляется ему в виде ненасытного художника, который творит исключительно ради удовлетворения своей потребности к творчеству и к вечной перемене. Он нисколько не заботится о людях, об их счастии и бедствиях. Он скорее подобен композитору, который сочиняет музыку, следуя своему созидательному инстинкту, помимо всякого интереса и независимо от житейских дел. Бергсон сослался на пасторальную симфонию Бетховена как на высшее выражение течения души в человеческом творчестве. Так как «созидательная эволюция» никогда не прекращается, то ясно, что она далеко еще не сказала своего последнего слова.
Я вкратце изложил главное содержание «новой философии»,
352
поскольку я ее смог понять и усвоить. Я не имею ни малейшей претензии на полноту, тем более, что я даже не прочитал всех сочинений Бергсона, язык которых мне просто не по силам. Если же я все-таки решаюсь говорить о ней, то это единственно ввиду ее отношения к вопросам, которые представляют для меня особенный интерес и относительно которых я имел случай переговорить лично с Бергсоном.
Интуиция, составляющая исходную точку опоры новой философии, есть тот самый процесс, который иногда испытывают ученые во время их творческой деятельности. В этом меня удостоверил Бергсон после того, как я ему привел некоторые хорошо мне известные примеры. Большею частью открытия делаются вследствие логического обдумывания интересующего вопроса, идя шаг за шагом за ходом мысли. Приходится перепробовать разные пути, прежде чем удастся вступить на надлежащий. Но гораздо реже случается, что ум внезапно осеняется новой мыслью, лишь отдаленно связанной с предыдущими рассуждениями. Это является признаком гениальности и наблюдается в виде исключения. Возьмем для примера рассказ только что скончавшегося знаменитого Пуанкаре о том, как, будучи еще очень молодым, он делал свои главные открытия. «В течение двух недель, — говорит он, — я силился доказать, что невозможна никакая функция подобная тем, которые я впоследствии назвал фуксовскими. В то время я еще был очень несведущ. Каждый день я садился за работу, проводил за ней час или два, но несмотря на то, что я перепробовал множество комбинаций, все усилия оказывались тщетны. Однажды вечером, против моего обыкновения, я напился черного кофе, что мне помешало заснуть: мысли стали рождаться во множестве; я чувствовал как они сталкивались между собою до тех пор, пока две из них как бы сцепились и образовали стойкое соединение. На следующее утро я открыл существование ряда фуксовских функций ... после чего мне осталось только проредактировать выводы, что отняло всего несколько часов». Другой раз, отправляясь на геологическую экскурсию и вовсе не думая о математике, он собирался сесть в омнибус. «В ту минуту, когда я поднимался на ступеньку, мне пришло в голову, — говорит он, — несмотря на то, что я к тому совершенно не был подготовлен предыдущими размышлениями, что приемы, которые я употреблял для определения фуксовских функций, были тождественны с приемами не-Эвклидовой геометрии». В этих примерах созидательная работа мысли совершалась бессознательно, чтобы потом вдруг, под влиянием какого-нибудь возбуждения, всплыть наружу и сделаться сознанной. И во сне приходят новые мысли, оказывающиеся иногда верными, хотя большею частью они бывают нелепы. И интуиция наяву, несмотря на гениальность ее возникновения, не непременно отгадывает истину. Пуанкаре должен был проверить его вдохновенные мысли математической логикой, прежде чем признать их правильность. Я не могу судить о его математиче-
353
ских работах, но вне их, несмотря на свою несомненную гениальность, он был не непогрешим. Защищая превосходство классической системы образования, он утверждает, что «большинство ученых, не следовавших ей, сожалеют об этом». В этом примере его интуиция обманула. Еще недавно известный физико-химик Оствальд * в своей книге о великих людях настаивал на том, что многие из числа первоклассных ученых радовались, что им не пришлось мучиться над изучением древних языков. Сам Оствальд — решительный противник классической системы. Общеизвестно, что Дарвин (мысли которого о происхождении видов, сказать мимоходом, бесконечно гениальнее «созидательной эволюции» Бергсона) был очень доволен тем, что не знал классических языков. Я мог бы привести немало примеров в том же роде. Но можно возразить, что интуиция дает верные результаты лишь в области, к которой данное лицо имеет специальное призвание, и что Пуанкаре, гениальный математик, был более чужд вопросов педагогики. Но другой французский гений, Пастер, интуиция которого повела к величайшим открытиям, ошибался иногда и в своей специальной области (напр., теория приобретенной невосприимчивости) 174. Нередки теории, гениальные по своему построению и, однакоже, не соответствующие действительности. Бергсон указывает на родство интуиции с инстинктом. Но ведь и инстинкты бывают иногда вредными и нецелесообразными.
Зависимость интуиции от материи не подлежит сомнению. В примере Пуанкаре мы видели влияние возбуждающего напитка (черного кофе) на пробуждение творчества. Бергсон ссылается на музыкальную композицию как на высшее свободное проявление творческого взмаха (elan createur). Но и в музыке нельзя не видеть влияния материальных факторов. У птиц, как это всем известно, пение есть прямое проявление полового чувства. Поют самцы, притом в период половой деятельности. И у людей нельзя не видеть роли того же фактора. Прежде всего заметим, что музыкальный гений (как и гениальность вообще) составляет вторичный половой признак, подобно физической силе, усам и бороде 175. Несмотря на то, что женщин, умеющих играть, значительно больше, чем мужчин, тем не менее музыкальное творчество их ограничивается вообще небольшими пьесами вроде романсов. Чрезвычайно редки более крупные музыкальные произведения, вышедшие из-под пера женщин, да и среди них нет выдающихся. Во всяком случае исключения в виде женщин с усами и бородой несравненно многочисленнее, чем женщины-композиторши. Все гениальные музыкальные творения вышли из головы мужчин, подобно тому как песни птиц суть произведения самцов. Влияние полового чувства на музыкальную деятельность мужчин легко усмотреть из истории творчества великих произведений музыки. Возьмем для примера «Тристана и Изольду» Вагнера, которая
* Les grands hommes, французское издание, 1912. 354
многими ценителями считается лучшей его оперой. Вагнер писал значительную часть ее в то время, когда он был пламенно влюблен в молодую замужнюю женщину, госпожу Везендонк. Любовь их, сдерживаемая долгом жены по отношению к мужу, возросла до высшего предела. По словам биографа *, Вагнер не мог «обойтись без госпожи Везендонк во время своей работы. Она должна была приходить к нему, чтобы высиживать (couver) его мелодии, что поглощало ее почти всецело. С тех пор невысказанная любовь парит между ними подобно тончайшему эфиру, составляя их атмосферу и превращаясь в их взглядах, когда они встречались, в магнитный ток». Вот как сам Вагнер в своих записках вспоминает об этом времени. «Ровно год тому назад я кончил поэму Тристана и принес тебе его последнее действие. Ты проводила меня до стула возле дивана, ты поцеловала меня и сказала: теперь я больше ничего не желаю». В этот день, в этот час я родился вновь. Все, что было раньше, может быть названо до жизни, а то, что было после, — после жизни. Я никогда не жил, кроме как в этот чудный миг». История этой любви находит свой отголосок в страсти Тристана и Изольды. Роман Вагнера с Везендонк «произвел двух бессмертных детей: Тристана и Изольду» (Шюре, стр. 23). Когда любовь первых была раскрыта и им пришлось расстаться, свиданья были затруднены, и работа Вагнера оттого пострадала. Если бы сохранились подобные данные относительно других великих музыкальных произведений, то я думаю, что и в их зарождении нашлась бы такая же романическая подкладка. Связь музыкального гения с половым чувством не подлежит сомнению. Труднее определить внутренний механизм этой связи, что не удивительно ввиду несовершенства наших знаний. На основании некоторых фактов и соображений я думаю, что тут играет роль сок предстательной железы (простаты)176. Будучи возбудителем семенных телец, он, по всей вероятности, способен возбуждать и мозговые клетки. То, что в гениальном открытии Пуанкаре сделала чашка кофе, во вдохновении Тристана должно было быть сделано простатической жидкостью, усиленно выделенной под влиянием близости молодой и красивой женщины (какова была госпожа Везендонк). Быть может, увеличенное развитие предстательной железы в старости (так наз. простатическая аденома), подобно старческому увеличению размеров сердца, есть благотворная реакция организма для противодействия одряхлению. В настоящем состоянии науки вряд ли возможно в точности проверить эту гипотезу (о роли простаты в развитии гениальности), интуитивный характер которой нисколько не гарантирует ее достоверности. Также невозможно и установить надлежащим образом характер связи между нервными клетками и памятью, что препятствует принятию мнения Бергсона
* Е. Schure. Femmes inspiratrices, Paris, 1909, стр. 18 и cл.
355
о независимости памяти от материи и о существовании самостоятельной души.
Но допустим, что все сделанные возражения несостоятельны и что новая философия верна. Допустим, что истина может быть познаваема посредством одной интуиции, что в силу этого действительно существует вечное симфоническое течение, творящее жизнь; что душа независима от тела и что творческий гений удовлетворяет себя постоянной сменой своих проявлений, не заботясь о радостях и горестях человечества, как это учит Бергсон. Объясняет ли подобная гипотеза то необыкновенное увлечение, которое она вызывает в публике? Видя, с какой жадностью ловит последняя всякое слово учителя, можно удивляться тому интересу, который она стала проявлять к метафизике. Многие думают что это объясняется просто модой и некоторым снобизмом, влекущим публику в душную аудиторию College de France в силу безотчетного стадного чувства. Я не разделяю этого мнения и уверен, что причина увлечения кроется гораздо глубже. Потребность в утешении против горестей человеческой жизни, несомненно, очень велика. Между тем профессиональные религии уже многих не удовлетворяют; наука же еще не дошла до этого удовлетворения. При таких условиях в высшей степени желательно найти какой-нибудь исход из этого положения. Если бы было доказано, что существует душа, независимая от тела, то оказалось бы возможным поверить в ее бессмертие, чтобы было бы уже великим шагом к утешению в горе. Когда сделалось общепринятым, что Бергсон — гениальнейший философ нашего времени, что он восстановил метафизику и доказал существование независимой от тела души и наличность творческого духа, то все пошли слушать его, тем более, что он считается превосходным оратором. Многие не утомляясь следят за его лекциями, большею частью не понимая сказанного, но в ожидании, что Бергсон наконец сообщит радостную весть. Я спрашивал нескольких лиц из числа посетителей этого курса метафизики, достаточно ли они понимают содержание лекции. Все без исключения признались, что нет. Среди них оказалась интеллигентная женщина, в короткое время потерявшая единственную дочь и мужа. Первое время после этого несчастья она не знала, как она сможет жить. Сначала она кинулась в объятия спиритизма, но вскоре отшатнулась от него и сделалась ревностной посетительницей College de France в надежде найти утешение. На одном многолюдном собрании, на котором я имел удовольствие встретиться с Бергсоном, многие из присутствовавших заинтересовались нашей беседой. Одна из них, известная французская поэтесса, спросила его в упор, признает ли он бессмертие души, так как и она, и многие другие слушательницы посещают его лекции в надежде найти доказательство этого. Со свойственной ему серьезностью, простотой и откровенностью Бергсон ответил буквально следующее: «Я уверен в существовании души и думаю, что бессмертие ее возможно и даже вероятно
356
(possible et meme probable), но дальше этого я не иду. Быть может со временем, когда я глубже проникну в сущность вопроса, я буду в состоянии дать более определенный ответ». Сколько я знаю, Бергсон трудится теперь над вопросами об эстетическом и моральном проявлении души.
Видя, что и посетители нашего собрания, и я в том числе, особенно заинтересованы мнением Бергсона по вопросу о жизни и смерти, я заговорил с ним об этом, сославшись на следующую фразу из его последней книги: «животное берет свою точку опоры в растении, человек опирается на животный мир, и все человечество, в пространстве и времени, составляет огромное войско, скачущее рядом с каждым из нас, впереди и позади нас, увлекаясь в нападении, способном опрокинуть всякую защиту и преодолеть много препятствий, даже, быть может, смерть»*. Несмотря на туманное изложение, в ней можно было усмотреть намек на какое-то решение вопроса о смерти, этой главнейшей задачи человеческого ума. Так, очевидно, поняли и почитатели Бергсона, так как эта фраза приводится во всех книгах и статьях о его учении. В ответ на мой вопрос Бергсон сказал, что до сих пор он очень мало думал о смерти и что в приведенной фразе не заключается ничего определенного, что со временем он займется этим вопросом и что считает смерть «очень интересным экспериментом».
Не успокоившись на этом, видя, что ни прагматизм Джемса, ни космизм Эйкена, ни метафизика Бергсона не высказываются определенно о смерти, я стал искать дальше выражения современных взглядов на нее, чтобы составить себе понятие о новейшем течении для разрешения одного из главнейших вопросов человеческой мысли. Больше литератор, чем философ, признанный одним из наиболее выдающихся современных писателей, Метерлинк подробно высказал свой взгляд на смерть в ряде статей**, которые вскоре должны быть собраны в книгу. Писатель этот пользуется такой популярностью, что на него можно смотреть как на выразителя мнения, с которым, наверно, многие будут согласны. Подобно Эйкену, Метерлинк был недавно награжден Нобелевской премией***. К тому же он интересуется точным знанием, как это видно из его сочинений о пчелах и о цветах.
Боязнь смерти Метерлинк приписывает, главным образом, сознанию неизвестности о том, что ожидает нас за гробом. «Остается лишь одна причина страха смерти, — говорит он, —
* L'evolution creatrice, стр. 293, 294. ** Le Figaro, 1—6 августа 1911.
*** Если я дважды ссылаюсь на эту премию, то делаю это вовсе не потому, чтобы считал присуждение ее доказательством выдающегося достоинства награждаемых произведений. Как все человеческое, и Нобелевские комитеты не непогрешимы. Достаточно указать, что ни Толстой, ни Бертло, ни Пуанкаре, ни д-р Ру не были удостоены ее, несмотря на многократные предложения в этом смысле. Присуждение этих премий указывает, однакоже, на большое распространение награждаемых произведений.
357
боязнь неизвестности, в которую она нас повергает». Найдя неудовлетворительными все попытки разрешить этот вопрос, он сам старается разгадать его и найти успокоительный ответ. Он считает невозможным, чтобы после смерти сохранилось сознание нашей личности, хотя он и признает, что это составляет наше главное желание. «Мне совершенно безразлично, говорит себе наше я, ограниченное и упорное в своем непонимании, чтобы самые возвышенные, самые свободные и самые прекрасные черты моего духа жили вечной жизнью и светились в высшем блаженстве; они уже не мои, и я их поэтому не признаю. Смерть перерезала сплетение нервов или воспоминаний, связанных с каким-то центром, в котором находится точка, дающая ощущение моего цельного я. Будучи оторванным от меня и блуждающими в пространстве и времени, судьба этих лучших черт мне так же чужда, как и судьба самых отдаленных звезд» (Метерлинк, третий фельетон).
Но если, с одной стороны, невозможно допустить переживание за гробом сознания нашей личности, то, с другой стороны, немыслимо и полное уничтожение. «Мы — узники бесконечности без выхода, где ничто не пропадает, но где все рассеивается не уничтожаясь. Ни тело, ни мысль не могут затеряться вне мира, вне времени и пространства. Ни один атом нашей плоти, ни одна вибрация наших нервов не уйдут туда, где их не будет, так как нет места, где не было бы ничего». «Для того, чтобы истребить что-либо, т. е. чтобы отбросить его в ничто, нужно, чтобы это ничто могло существовать; но если оно существует в какой бы то ни было форме, то значит, что оно уже не есть ничто» (2-й фельетон).
Итак, с одной стороны, после смерти сознание моего я не удерживается, но не испытывает уничтожения. Что же с ним происходит тогда по мнению Метерлинка? «Смерть, — говорит он, — есть форма жизни, которую мы еще не можем понять. Будем же смотреть на нее как на рождение и стараться, чтобы радостное ожидание, которым приветствуют последнее, сопровождало и нашу мысль на ступенях гроба». Приготовление к этому должно быть лучшим содержанием нашей жизни. «Худшее из того, что нас может встретить за гробом, это сон без сновидений, т. е. то, что на земле относится к числу величайших благ; но вероятнее, что мысль переживет, с тем чтобы слиться с мировой сущностью, т. е. с бесконечностью. Если это последнее не есть море безразличия, то оно не может быть ничем иным, как океаном радости». «Если кажется невероятным, чтобы движение, вибрация, лучеиспускание остановились или исчезли, то почему бы исчезла мысль?» «И если мы приобрели наше теперешнее сознание, то почему невозможно приобрести новое?» Если наше сознание зародилось и пышно развилось после нашего рождения, «то почему не допустить, что гораздо более новая, более неведомая, более обширная и более плодотворная среда, в которую мы перейдем
358
после этой жизни, еще более не видоизменит нас?» «Можно легко допустить, что наш дух, освобожденный от тела, или сразу сольется с бесконечностью, или же постепенно разовьется, чтобы избрать себе новую субстанцию, и, не ограниченный пространством и временем, будет постоянно возрастать. Очень возможно, что наши высшие теперешние пожелания станут законом нашего будущего развития» (4-й фельетон). Во всяком случае наше будущее существование может быть только лучше настоящего, так как оно совершится в бесконечности; оно «не может быть ничем иным, кроме блаженства». Хотя многие из числа вопросов о будущей жизни не могут быть разрешены, но нет никакого основания думать, чтобы существование за гробом, в виде ли полного слияния с бесконечностью или в каком-либо ином, не было новой формой бесконечного счастия.
Та часть соображений Метерлинка, в которой он признает невозможность бессмертия сознания нашей личности, не допускает никаких возражений. Это сознание, столь тесно связанное с нашей нервной системой, не может существовать не только, когда ее более нет, когда она превращена в какую-то кашу, но даже когда в ней нарушено нормальное кровообращение, как это бывает в глубоком сне, в обмороке или под влиянием хлороформа и других наркотических средств. Так же справедливо утверждение Метерлинка, что ничто не может исчезнуть. Но совершенно недопустимо его мнение, что после смерти наше теперешнее сознание может обратиться в другую сознательную форму. До нашего рождения и столь часто на пути нашей жизни сознание отсутствует, не превращаясь ни во что другое, нами каким-то ни было образом ведомое. Даже то видоизменение нашего сознания, которое мы воспринимаем в сновидениях, нам большею частью неприятно, так как оно обусловливается нарушением правильной деятельности мозга. Без последнего же для нас наступает именно ничто, которое хотя и превращается в природе в нечто, но в столь же отличное от сознания, как наш мозг, нормально функционирующий, отличается от мозга, превращенного в культуру гнилостных бактерий или в содержимое кишечного канала трупных насекомых.
Люди, привыкшие к научному мышлению, не удовлетворятся вышеприведенными попытками решения основного вопроса жизни, т. е. вопроса о смерти. Несмотря на то, что наука не берет на себя смелости теперь же окончательно разрешить эту задачу, она тем не менее позволяет себе строить гипотезы, способные руководить ею в преследовании ее цели. К тому же она собирает материалы, необходимые для этого. В этом отношении особенно важно подробное знакомство с чувствами и ощущениями, которые испытывают люди в продолжение своей жизни и которые касаются жизни и смерти. С этой точки зрения может быть интересной история развития мировоззрения человека, задавшегося целью найти ключ к рациональному пониманию жизни и к решению столь полного
359
противоречиями вопроса о смерти. Ввиду этого я и решаюсь предложить читателю ряд статей, написанных за долгий период от 1879 по 1909 год.
В первом очерке, озаглавленном «Воспитание с антропологической точки зрения» («Вестник Европы», 1871), пессимистически настроенный, еще очень молодой автор развивает ту основную мысль, что человеческий организм устроен настолько дурно, что приспособление его к окружающим условиям является чрезвычайно трудным или даже вовсе невозможным. Это несоответствие особенно резко проявляется в детском организме.
Та же мысль проповедывается и в статье «Возраст вступления в брак» («Вестник Европы», 1874). В ней отмечается дисгармония в развитии функций, связанных с половой зрелостью и с брачной жизнью. Первая развивается значительно раньше, чем способность к последней, откуда целый ряд тяжелых последствий и противоречий.
Выводы первых двух очерков, на частных примерах показывающих несообразность человеческой организации, обобщаются в статье «Очерк воззрений на человеческую природу» («Вестник Европы», 1877), в которой дается почувствовать, что последняя устроена настолько скверно, что в сущности жить не стоит 177.
С другой стороны, к тому же выводу приводит и очерк «Борьба за существование в обширном смысле» («Вестник Европы», 1878). В нем развивается мысль, что победа в этой борьбе достается вовсе не высшим представителям человечества, а наиболее практическим, не стесняющимся в средствах.
Таким образом, в первых четырех очерках молодым автором проводится, под прикрытием научных приемов и подчас в отдающей профессорским педантизмом форме, пессимистическая точка зрения на жизнь, основанная на дисгармоничности самой природы человека. Еще в древности пытались основать принцип нравственности на жизни, сообразной с природой. Но так как последняя заключает изъян в самом корне, то не удивительно, что на ней невозможно воздвигнуть какую бы то ни было рациональную этику.
Между «Борьбой за существование» и вступительной речью председателя Одесского съезда врачей и естествоиспытателей проходит пять лет 178. Автор вступил уже на высоту зрелого возраста (ему пошел тридцать девятый год). Он не дошел еще до нового миропонимания, но пессимизм его уже значительно побледнел. Он предчувствует возможность рациональной этики, несмотря на недостатки человеческой природы. Всю надежду он возлагает на развитие теоретической науки, которая одна способна вывести человечество на истинную дорогу.
На том же съезде представляется впервые, в форме еще почти совсем гипотетической, попытка разрешить вопрос о противодействии организма болезнетворным влияниям, исходящим из внешнего мира. Это первый зачаток «теории фагоцитов». Хотя он и не
360
связан прямо с вопросом о жизни и смерти, но он, тем не менее находится в логическом отношении к нему. Для решения его очень важно уяснить сущность старости; последняя же может быть понята при помощи теории фагоцитов, пожирающих клеток, защищающих нас от заразных начал и набрасывающихся на ослабленные элементы организма.
Разработка теории фагоцитов потребовала целый период жизни автора. Семь лет усиленной работы было употреблено на утверждение устоев нового учения и на опровержение многочисленных возражений, сделанных против него. Тем временем шло дальнейшее развитие и организма и мысли. Юношеский пессимизм — настоящая болезнь молодости — сгладится, и на его место вступил более спокойный и радостный взгляд на жизнь. «Инстинкт жизни» проявился с значительной силой. Несмотря на нецелесообразное устройство человеческого организма, возможно счастливое существование и рациональная этика. Последняя должна заключаться не в правилах жизни, сообразной с наличной несовершенной природой человека, а в нравственных поступках, основанных на природе, измененной сообразно идеалу человеческого счастия. Эта проповедь активной деятельности вылилась в форме критики учения Льва Толстого, которое в то время оказывало влияние на молодое поколение. Статья «Закон жизни» («Вестник Европы», 1891) была посвящена этой критике.
Еще понадобилось несколько лет, прежде чем новое воззрение на жизнь приняло более определенную и, нужно думать, окончательную форму. В первоначальном виде оно было изложено в очерке «Флора нашего тела» (1901). Затем ему было посвящено два сочинения: «Этюды о человеческой природе» (Москва, 1903) и «Этюды оптимизма» (Москва, 1907). В настоящий том вошел краткий очерк, достаточно резюмирующий оптимистическое понимание жизни и смерти, под названием «Миросозерцание и медицина» («Вестник Европы», 1909). Человек, явившийся в результате длинного цикла развития, носит на себе явные следы животного происхождения. Приобрев неведомую в животном мире степень умственного развития, он сохранил многие признаки, оказавшиеся ему не только ненужными, но прямо вредными. Высокое умственное развитие обусловило сознание неизбежности смерти, а животная природа сократила жизнь вследствие хронического отравления ядами, вырабатываемыми бактериями кишечной флоры. Эта основная дисгармония человеческой природы может быть устранена правилами рациональной гигиены, чем дается возможность человеку прожить полный и счастливый цикл жизни, заканчивающейся спокойной естественной смертью. Это и есть так называемый ортобиоз, на который можно смотреть как на цель рационального человеческого существования.
Задача этики сводится к тому, чтобы предоставить наибольшему количеству людей возможность достигнуть цели их жизни, т. е. провести весь цикл их рационального существования вплоть
361
до естественного конца. Пока, однакоже, до этого еще далеко. Теперь только намечаются правила, которым должно следовать для достижения этого идеала. Для полной разработки их необходима дальнейшая научная деятельность, которой нужно дать самый широкий простор. Можно заранее предсказать, что со временем жизнь должна будет во многих случаях сложиться иначе, чем теперь. Ортобиоз требует трудолюбивой, здоровой, умеренной жизни, чуждой всякой роскоши и излишеств. Нужно поэтому изменить существующие нравы и устранить крайности богатства и бедности, от которых теперь проистекает так много страданий 179.
Со временем, когда наука устранит современные бедствия, когда можно будет не трепетать за здоровье и благополучие близких, когда собственная жизнь станет протекать нормально, человек подымется на более высокую ступень и легче, чем теперь, отдастся служению самых возвышенных целей. Тогда искусство и теоретическая наука займут то подобающее им место, которого они лишены теперь благодаря множеству забот.
Нужно надеяться, что люди поймут свою настоящую пользу и станут содействовать успехам ортобиоза. Для этого потребуется много труда и немало самопожертвования, которые облегчатся сознанием деятельности к достижению истинной цели человеческого существования.
Париж, 21 августа/3 сентября 1912.